Почувствовав взгляд Юриса, Айя обернулась. Оба улыбнулись, сами не зная чему.

— Правда, хорошо? — заговорила Айя.

Юрис кивнул головой:

— Готов бы так каждое воскресенье… Надо хоть изредка проветривать голову, освобождаться от забот, от всяких споров и треволнений…

— От бессовестных людей, которые знать ничего не желают, кроме собственного благополучия, да еще требуют, чтобы их считали образцом благородства, — продолжила Айя мысль Юриса. — И сколько еще на свете всякой дряни, Юри! Всяких подхалимов, спекулянтов, карьеристов. И сколько еще пройдет времени, пока вырастет прекрасное, морально чистое общество!

— Только не приходи в уныние, Айя, — сказал Юрис. — Никогда не будем забывать, что не ими земля держится. Иногда, правда, с души воротит, глядя, как эти людишки везде суют на первое место свое «я», но это вовсе не значит, что мы должны уступать им.

— Нет, уступать нельзя ни в коем случае. Идти на уступки — значит признавать права эгоиста.

— Ну, некоторая доля эгоизма есть у каждого, — усмехнулся Юрис. — Не знаю, как у тебя, а у меня определенно.

— Ну, ты не очень потакаешь ему.

— Стараюсь, но есть вещи, где без этого нельзя.

— Ну, например?

— Например, нынешняя прогулка по Киш-озеру… Ты, наверное, думаешь, что у меня не было никакой задней мысли? А ведь мне хотелось побыть с тобой на озере… и чтобы с нами никого больше не было.

— А если я тоже этого хотела? — Веселые искорки зажглись в глазах Айи.

— Но это еще не все, — продолжал Юрис. — В тот вечер, когда ты мне рассказала, что Чунда спросил, интересует ли он тебя как мужчина, у меня появились совсем непохвальные мысли.

— Гм… это уже хуже. — Лицо Айи стало серьезным.

— Да, да. Во-первых, мне захотелось набить ему морду за то, что он полез к тебе с такими вопросами.

— А во-вторых? — взгляд Айи ласкал, торопил его, но он этого не видел, потому что смотрел в другую сторону, на синеву озера.

— Во-вторых, я разозлился на самого себя за то, что ничего не говорил тебе до сих пор. Вот почему я пригласил тебя покататься. И я решил, Айя, не подходить к берегу, пока это дело не станет ясным.

— Какое дело? — притворяясь непонимающей, спросила Айя.

Тогда он вздохнул, рассердись на свою нерешительность, и грустно посмотрел Айе в глаза.

— А сама ты не можешь догадаться, обязательно все надо объяснять?

— Я боюсь ошибиться, Юри. Боюсь оказаться самоуверенной.

— Вот и я боюсь, — признался он. — Ты образованнее меня, знаешь больше моего. Может быть, я тебе совсем не подхожу?

Айя поняла, что он больше ничего не в состоянии сказать и нет никакой надобности мучить этого хорошего, славного человека.

— Друг ты мой, любимый, хоть и эгоизма в тебе… — начала она и вдруг, испугавшись своей нежности, спрятала разгоревшееся лицо на плече Юриса.

Он обнял ее. Они долго молчали. Для них теперь все окружающее, весь мир окрасился в новые, яркие цвета, и каждый звук — далекие голоса людей, крики чаек, всплески воды, — все, все находило новый отклик в их сердцах. Мир стал намного прекраснее, богаче.

В солнечный июльский день народ Латвии высказал свое решение. Победа блока коммунистов и беспартийных на выборах в Народный сейм была так огромна, что те жалкие два процента, которые стали в оппозицию ко всему народу, испугались своего бессилия и притихли.

Латвия ликовала. Хозяин страны, народ, наконец, твердо стал обеими ногами на своей земле и в первый раз выпрямился во весь рост, заглянул вперед, поверх заборов национальной ограниченности, которыми огораживала его свора угнетателей. Впервые он увидел безграничный простор и новые, неизведанные дали.

Как-то субботним вечером в маленькой квартирке Петера Спаре, на Гертрудинской улице, скромно отпраздновали две свадьбы. Старый Лиепинь ради такого торжества заколол свинью и смолол муки, но сам не поехал, так как кому-нибудь надо было остаться дома, чтобы присмотреть за хозяйством, а мамаша Лиепинь решила этот вопрос в свою пользу.

— Надо взглянуть, как устроились молодые, как там моя Эллочка хозяйничает. А в таких вещах женщина лучше разберется. Ты и в другой раз съездишь.

Взглядом знатока она осмотрела новую квартиру, обследовала все краны и душ в ванной, по нескольку раз отворяла и затворяла окна, проверила, в исправности ли дверные замки. В квартире было пустовато — ничего, кроме самой необходимой мебели и утвари. На окнах не было занавесок, а дорожек хватило только для передней и спальни.

— Так, Эллочка, жить нельзя, — заявила мамаша Лиепинь. — Что это за господская квартира, если в ней нет ни одного ковра? Да и без сервизов разных нельзя…

— Петер всегда говорит, что мы не господа, — пыталась возразить Элла.

— Вот тебе и раз! Он же директор фабрики! Разве такие люди могут жить как-нибудь? Вам придется принимать важных людей и самим ходить в гости. Что же, вы осрамиться хотите?

Такой решительный подход обеспокоил Эллу. Зная, как мало значения придавал Петер бытовым мелочам, она тоже старалась смотреть на эти вещи глазами мужа. Не всегда она его понимала, не с каждым его мнением была согласна, но впереди была целая жизнь Со временем, думала она, все сгладится и то, что мать хотела сделать одним рывком, она сделает постепенно.

— Мама, у меня к тебе большая просьба, — сказала Элла. — Ты с ним поменьше говори о таких вещах. Дай нам самим подумать об этом.

— О чем вы будете думать, когда жизни еще не знаете? Ну, если не нравится, могу и помолчать.

Самой мамаше Лиепинь многое не нравилось в поведении Эллы и Петера. Что это за пара, если невеста не нарядилась в белое шелковое платье и фату с миртовым венком, а жених в черный фрак? Словно последние батраки — сходили в загс в чем были. Жених не догадался даже обзавестись обручальными кольцами, без которых и свадьба не в свадьбу. Но не только мамашу Лиепинь, — Эллу тоже кольнуло в сердце, когда Петер отказался венчаться в церкви. «Твое дело — верить или не верить в церковные обряды, но один раз мог бы угодить своей любимой, и ничего бы тебе не сделалось». Да, Петер мог поступать по-своему, а Элла все-таки надела на палец обручальное кольцо и за столом нарочно держала руку так, чтобы все его видели. «Пусть только попробуют смеяться! Я тоже не деревянная, у меня тоже есть сердце».

Однако никто и не думал смеяться. Друзья Петера отнеслись к Элле внимательно и нежно, словно к родной. Но Элла никого из них почти не знала, а их разговоры были ей непонятны и неинтересны, — все о политике да о политике, не могут обойтись без этого даже за свадебным столом.

Заметив, что Элла скучает и чувствует себя одинокой, Айя подсела к ней и попробовала приободрить ее:

— Это очень хорошие люди, Элла. Когда ты лучше узнаешь их, ты их полюбишь. Все они честно боролись за лучшую жизнь для народа, и им многое пришлось перенести и пережить, но их ничто не сломило. И они вовсе не такие суровые, ты не думай.

— Я и не говорю ничего, — обидчиво ответила Элла, прижимаясь к Петеру. — Мне все равно, было бы гостям весело.

Гости чувствовали себя отлично. Без трафаретных пожеланий, без лишних тостов, они веселились с детской искренностью и непосредственностью. Воспоминания Ояра Сникера о проделках со шпиками во времена подполья и тюрьмы на этот раз сопровождались неумолкаемыми взрывами смеха. Он рассказывал, как однажды четыре часа водил за собой шпика по пригородам Риги. В этом рассказе немаловажную роль играл возбудивший подозрения шпика таинственный сверток, который нес с собой Ояр. Он в лицах показывал, как, догнав его, шпик заставил, наконец, показать, что было в этом свертке.

— Разворачивает он газету, а у самого пальцы дрожат от нетерпения. Но как только увидел содержимое свертка, весь побагровел от ярости и ну орать на меня.

— Что у тебя там было? — хохоча до слез, спросил Силениек.

— Говяжьи кости. Как раз перед тем зашел в мясную, собирался сварить суп. «Господин охранник, — говорю ему самым спокойным тоном, — у моего соседа есть собака, замечательный песик, думал было угостить его, но, если желаете, могу эти косточки уступить вам».