Но к десяти часам президент еще не закончил своего утреннего туалета. Министрам пришлось ждать. Некоторые начали беспокойно посматривать на часы — опоздание Ульманиса грозило срывом намеченного на этот день плана. Вся Рига уже знала, что на первом заседании Народного правительства первым пунктом повестки дня стоит вопрос об освобождении политических заключенных. С самого раннего утра по всем, улицам текли к пересыльной и центральной тюрьмам потоки людей — родные, близкие и друзья заключенных. Через некоторое время показались организованные колонны рабочих от фабрик и заводов, от целых районов. К назначенному часу улицы Риги были полны демонстрантов.

Ульманис знал, почему с таким нетерпением ждут его министры — поэтому он и не спешил. Пока он будет сдавать кабинет председателю совета министров да пока будет говорить прощальную речь, Народное правительство не начнет заседания. А за это время стотысячные массы могут выйти из терпения, среди них будут пущены заранее подготовленные слухи, начнутся эксцессы, и весь мир увидит, что новое правительство не в состоянии установить порядок в стране, тем более что айзсаргам и полиции был дан приказ не показываться на улицах, чтобы не раздражать своим видом народ. «Ну, посмотрим, посмотрим, как вы сегодня обойдетесь без полиции и айзсаргов», — усмехался Ульманис.

Наконец, в половине одиннадцатого он вошел в зал заседаний — розовый, улыбающийся, всем своим видом стараясь продемонстрировать отличное настроение. Поздоровавшись с новыми министрами, он попробовал начать с шуток и разговоров о пустяках, отняв еще с четверть часа драгоценного времени. Потом, словно спохватившись, перешел к делам. Официальная часть речи продолжалась минут десять, после чего Ульманис перешел к неофициальной части. Как обычно, он начал с бекона, масла и искусственных удобрений. Затем указал, что большинство новых министров не имеет опыта, поэтому в первое время им придется туго.

К концу первого получаса этой речи Ульманис достиг вершин демагогии.

— Когда вам что-нибудь покажется неясным, когда надо будет подготовить какой-нибудь важный закон, вы можете смело идти ко мне, а я в любое время готов помочь вам. Как-никак, у меня за горбом двадцатилетний опыт государственной деятельности, и мой совет может весьма пригодиться. Сперва все обсудим и взвесим, а потом решим сообща — по-нашему, по-латышски. Не бойтесь меня беспокоить, я готов с удовольствием…

Министры переглядывались, еле сдерживая смех.

— Далее, об этих заключенных и каторжанах… — ничтоже сумняшеся продолжал Ульманис. — Я не знаю, насколько это будет правильно, если мы выпустим их всех на свободу. Но даже если и выпустим, вряд ли следует давать им доступ к государственной службе. Это уже деградированные люди, с психологией арестантов. В них говорит одна ненависть, все их помыслы будут направлены на мщение. Они могут доставить вам крупные неприятности. Давайте им работенку попроще и поменьше. Арестант остается арестантом, за что бы он ни сидел в тюрьме.

И так далее и так далее…

Сходящий со сцены диктатор до конца остался верен себе: он попросту готовил Народному правительству обструкцию. А колонны демонстрантов, толпы народа, заполнявшие улицы до центральной тюрьмы и до станции Брасла, где находилась пересыльная тюрьма, стали проявлять уже признаки беспокойства, тревоги. Кем-то уже были пущены злопыхательские слухи:

— Новое правительство не собирается освобождать политических заключенных!

— Рано мы вышли встречать их!

Ульманис все говорил и готов был проговорить еще битый час. А там потребовалось бы известное время на написание проекта амнистии, затем председателю совета министров предстояло составить официальный документ и дать его на подпись президенту. Тот не преминул бы порассуждать на тему о правомерности закона, прежде чем подписать его, и дотянул бы до самого вечера. Это ведь и было его целью.

Но гордиев узел был разрублен просто. Около двенадцати часов два министра, не дожидаясь конца речи Ульманиса, покинули зал заседаний и поехали в центральную тюрьму. Там, в кабинете начальника тюрьмы, они за какие-нибудь десять минут составили распоряжение об освобождении политических заключенных. Так распахнулись двери камер, и на свободу вышли те, кто в суровой борьбе добывал ее для всего народа.

То был незабываемый, потрясший все сердца момент. На улицах везде были видны, неизвестно даже откуда появившиеся за одну ночь, знамена, плакаты, лозунги. Скромные маленькие знамена свидетельствовали о больших чувствах, одушевлявших народ; неуклюже написанные лозунги говорили голосом титана, потрясшего прогнившее здание насилия.

Уже несколько часов тысячи людей стояли под палящим солнцем у ворот тюрьмы, в ожидании момента, когда они откроются. Многие шли на Матвеевское кладбище, посидеть на поросших метлицей холмиках, у могил борцов 1905 года. По ту сторону улицы тоже были люди, — их руки гладили белый песок, под которым крепким сном спали тысячи жертв белого террора 1918–1919 годов, цвет латышского народа, тысячи героев-мучеников, чьи голоса прозвучали как смелый зов, обращенный к грядущему. Через могилы, через тюремные стены, через десятилетия их юношеские стремления, их чаяния перекликались с великими свершениями сегодняшнего дня.

Отпечаток торжественной, глубокой мысли лег на все лица. Вот она — на глазах рождается новая жизнь. Правда победила. Не напрасны были борьба и жертвы!

В тюремных коридорах звенели связки ключей. Одна за другой распахивались двери. Опустели общие камеры и одиночки, разжимались когти карцеров, возвращая жизни свои жертвы. Всюду слышался стук деревянных башмаков. Коридоры наполнялись заключенными в полосатых халатах, они спешили к выходу, во двор, навстречу июньскому солнцу. Друг обнимал друга, товарищ — боевого товарища. Груз проведенных в тюрьме лет спадал с их плеч, — выпрямляясь во весь рост, выходили они на свободу, готовые к новой борьбе.

Юрис Рубенис как вихрь носился по всем камерам. Со многими он был знаком, но и те, с кем ему никогда не приходилось встречаться, были для него дороже родных братьев. Он всем пожимал руки, со всеми обнимался и целовался, потом бежал дальше, чтобы проверить каждый тайный уголок тюрьмы, чтобы не оставить ни в одном из «гробов» своего человека.

— Где Жубур? — спросил у него Андрей Силениек, когда освобожденные стали выстраиваться на тюремном дворе в колонну.

— Жубура послали к пересыльной тюрьме. Мы с ним, Андрей, три ночи не спали. Пока обежишь весь город, пока сообщишь всем товарищам… Сам ведь знаешь, телефонов и лимузинов у нас пока еще нет.

— Чертовски славные вы ребята, — улыбнулся Андрей. — У нас здесь тоже никто не спал, как только заслышали гул самолетов. Сразу угадали, что наши. Всем стало ясно, что наступил наш час. Но последняя ночь была тяжела… Ох, как тяжела! По тюрьме поползли тревожные слухи. Начальство готовило какую-то пакость. Вдруг собрались увозить неизвестно куда некоторых товарищей. Вполне можно было ждать от них варфоломеевской ночи.

— Мы тоже об этом думали, Андрей. И они действие тельно к чему-то готовились. Тогда мы договорились с командованием Красной Армии, и танки стали у самых важных пунктов для охраны порядка. Ну, здешние гады и струхнули. Ты знаешь, у тюремных ворот тоже стоит танк.

— Знаем, знаем, Юрис! — крикнул, подходя к ним, Петер Спаре и обнял за плечи Рубениса. — Все слышали, как он ночью подошел. Тогда всем ясно стало, что ничего дурного с нами больше не случится. Как там мои старички поживают? Что с Айей?

— Айя сегодня будет освобождена из пересыльной тюрьмы. Жубур приведет ее к нам.

Наконец, колонна выстроилась к выходу. Стояли по четверо, плечом к плечу. Солнце горячо ласкало непокрытые головы. У стен, сбившись в кучу, с тупым смущением смотрели на них тюремщики. Нелегко было постигнуть им значение совершившегося. Людям, которых они вчера еще могли подвергать унижениям и пыткам, сегодня принадлежит мир. Униженные, осужденные вчерашними законами, сегодня они станут обсуждать и издавать новые законы, вместе со всем народом станут творцами будущего своей страны.