Ольга тихо ахнула. Прамниек даже присвистнул.

— Ого, дело-то, видать, было довольно серьезное.

— Весьма серьезное, — подтвердил Жубур.

— Будь это годиков двадцать тому назад, мать бы тебя хорошенько выпорола, а теперь делать нечего. Олюк, надеюсь, у тебя найдется иголка с ниткой? Тогда берись за дело и не выпускай его до тех пор, пока он не примет респектабельного вида. А я иду к гостям, не то еще подумают, что мы от них сбежали.

В кухне Жубур первым делом обмыл холодной водой шею и окровавленную щеку. Ему редко случалось бывать в женском обществе, и, оставшись вдвоем с Ольгой, он начал лихорадочно придумывать, о чем бы заговорить с ней. Но, взглянув на ее миловидное личико, в то время как она с ребячески сосредоточенным видом, наморщив светлый лобик, раскладывала на коленях его пиджак, он вдруг почувствовал, что она в самом деле славная девчурка.

Усевшись на кухонный стол и поставив на табурет ногу в разорванной штанине, Жубур стал рассказывать ей о происшествии на дюнах, а Ольга, проворно работая иглой, время от времени вскидывала на него глаза. Через каких-нибудь полчаса она пришила и рукава, заставила Жубура надеть пиджак и несколько раз даже повертела перед собой.

— Кажется, все в порядке, — с довольным видом сказала она, — только старайтесь избегать резких движений, — и повела его на веранду к гостям.

Заставленный бутылками и посудой стол, вокруг которого сидели гости, был ярко освещен.

Жубур никого здесь не знал, и только одно лицо показалось ему знакомым, хотя он в первый момент не мог припомнить, где его видел. Молодая женщина — худенькая, русоволосая, с большими сумрачными глазами… Впрочем, все выяснилось, когда Ольга подвела его к ней. Это была известная драматическая артистка Мара Вилде. Ну, конечно же, он не раз видел ее на сцене. Здесь же был и ее муж Феликс Вилде — юрисконсульт какого-то пароходства.

Затем Жубура представили другой супружеской паре — таможенному эксперту Освальду Ланке и его жене Эдит — крупной, красивой блондинке с медлительными, почти ленивыми движениями. Жубур немного удивился, когда Ольга сказала, что Эдит ее школьная подруга. «Вот уж не похоже», — подумал он и подошел к соседу Эдит — низенькому господину с румяными щечками, блистающему толстой золотой цепочкой, золотыми зубами и перстнями. Господин Зандарт, несмотря на несколько комическую фамилию[4], оказался личностью довольно примечательной: он был владельцем излюбленного артистическими кругами кафе и беговых конюшен. Сейчас все его внимание было поглощено соседкой: размахивая короткопалыми ручками, он что-то рассказывал, не сводя с нее влажных глаз.

Больше всех здесь понравился Жубуру Андрей Силениек — великан с загорелым лицом и удивительно ясными голубыми глазами, которого Прамниек отрекомендовал как своего двоюродного брата. Силениек разговаривал мало, можно было даже подумать, что он стоял вне круга интересов, связывающих остальных гостей. Но слушал он на редкость внимательно, без тени скуки или безразличия на лице, чуть прищурившись, так что возле глаз собирались добродушные морщинки.

Прамниек остался верен себе: ему уже не терпелось поговорить о случае с Жубуром.

— Появлением моего старого приятеля мы с вами обязаны одному чрезвычайному происшествию, — торжественно начал он, усадив за стол Жубура. — Расскажи-ка нам подробнее, Карл.

Жубур стал рассказывать — безо всякой, впрочем, охоты, чтобы только не заставлять себя упрашивать.

Зандарт заливался смехом в самых неподходящих местах, громко шлепая себя по коленям. Мара Вилде слушала, нахмурив брови.

— Какая мерзость! И это среди бела дня, на Взморье, когда тут на каждом шагу неизвестно для чего торчат полицейские! — не выдержала она. И не то позабывшись, не то желая выразить Жубуру свое сочувствие, она положила ему на плечо руку. Даже на лице ее мужа появилось выражение заинтересованности. Он спросил, как выглядела девушка и оба хулигана; Жубур постарался подробнее описать их наружность.

— Н-да, не совсем похоже на обычных хулиганов, — небрежно заметил Освальд Ланка. — Впрочем, я всегда говорил, что в современном обществе процесс нивелировки заходит все дальше. С каждым днем все труднее становится отличить порядочного человека от проходимца. И мы все меньше интересуемся тем, какое место занимает или должен занимать человек на иерархической лестнице, каково его происхождение, наследственность.

— Чепуха, — перебил его Прамниек. — Происхождение, наследственность… Далеко не все родители повинны в том, что из детей получается черт знает что.

— А воспитание? — спросила Эдит. Держалась она лениво-самоуверенно потому, вероятно, что ни на минуту не забывала о своей красоте. Значительно, почти царственно шелестел черный шелк ее платья; на розовом пальчике, на высокой груди искрились бриллианты. Зандарт не спускал с нее осоловевших глаз. «Великолепная женщина», — можно было прочесть в этом взгляде.

— Воспитание? — с горячностью подхватил Прамниек. — Пойми, Эдит, в нашу эпоху воспитательная миссия родителей оканчивается в тот день, когда их отпрыск поступает в школу. Там он, во-первых, попадает в общество других детей. Затем его немедленно облачают в форму скаута или мазпулцена[5], и, по указке соответствующих кругов, надежно проинструктированный воспитатель начинает калечить юные души. Подростка на всю жизнь пропитывают шовинистическими предрассудками, на всю жизнь прививают ему презрение ко всем национальностям, кроме собственной. Из опасения, что он, чего доброго, захочет своим умом дойти до решения общественных проблем, эти воспитатели привлекают на помощь кино, бульварную литературу, а затем и студенческие корпорации и всяческие иные организации, которые изо дня в день обучают его закону волчьего права: «Сильный правит миром…», «Не проси, а бери!», «Хватай, что плохо лежит». Что же удивительного, если приличный на вид молодой человек нападает на одинокую девушку: надо же ему куда-то деть избыток сил. Это даже выгодно — пусть затевает драки с мирными людьми, только бы он не начал задумываться со скуки.

— Вы полагаете, что правящие круги даже заинтересованы в воспитании таких молодчиков, что они их поддерживают? — спросил Вилде.

— Так они вам и будут поддерживать открыто! — быстро ответил Прамниек. — Но косвенно для этого делается все. Они рассуждают так: справиться со свиньей легче, чем с человеком.

— Эдгар, ты бы лучше подлил вина в стаканы, — робко глядя на мужа, сказала Ольга. — Неужели вам больше не о чем говорить, как будто нет ничего интереснее!

— Отчего же, это очень интересная тема, — покровительственно заметила Эдит. Феликс Вилде ничего не сказал, — он только осторожно, чтобы не запачкать свои крошечные усики, откусил кусочек бутерброда и стал медленно жевать.

Разговор перескочил на другие темы. Жубур слушал с живым вниманием. Сперва его поразил радикализм суждений, которыми обменивались между собой собеседники, но вскоре он подумал, что спорят они больше по привычке, из потребности почесать языки. Критиковали здесь все на свете: иронически комментировали последние авантюры Гитлера и Муссолини, посмеивались над диктаторскими замашками Ульманиса, над его пристрастием к парадным поездкам по стране, над тем, как он, остановившись на каком-нибудь хуторе, хлебал кислое пахтанье, чтобы продемонстрировать перед журналистами свои патриархальные вкусы. Упоминали и о доходных домах, приобретаемых за последнее время то одним, то другим министром. Но, поделившись какой-нибудь скандальной новостью, рассказчик незаметно озирался по сторонам, понижал голос — не подслушивает ли кто? И все здесь валилось в одну кучу — подхваченная в кафе пикантная сплетня, политический анекдот, мелкие парадоксы. Как белки, прыгающие с дерева на дерево, перескакивали они с темы на тему в поисках новой сенсации или остроты. Зудливый скептицизм, цинизм богемы и безверие звучали в их словах. «Во имя чего они критикуют»? — не раз задавал себе вопрос Жубур, слушая их.