Всееще серьезно завися от наркотиков, он перестал отвечать на звонки — даже отчленов группы — и отказывался от предложений о встречах. «Почему он принималкокаин? Потому что он был в безмерной депрессии, — сказал менеджер Dire StraitsЭд Бикнелл, впоследствии сблизившийся с Грантом. — Он чувствовал, чтоответственен за смерть Джона Бонэма в том смысле, что понимал, что должен былбыть там и мог спасти его. Swan Song лопнула, поскольку он не мог справиться сэтим, и его империя развалилась». Каждый день он посылал своего прихвостня вместный супермаркет за упаковкой сендвичей или несколькими бисквитами —подходящая еда для стадвадцатикилограммового отшельника. «Ты звонил ему, а онбыл в туалете, — вспоминал его старый партнер Микки Мост. — Но иногда онпросиживал в туалете по три дня! Это просто означало, что он ни с кем не хотелговорить». Единственным человеком, на звонок которого Грант по-прежнему быответил, был единственный друг, оставшийся у него со старых деньков, никогдаему не звонивший, — Пейдж. Друзья говорят, что Пейдж так никогда и не простилДжи то, что он указал Планту дорогу к сольной карьере, что стало последнимгвоздем, забитым в крышку гроба Zeppelin — как это ему виделось. Бывшийменеджер Sex Pistols Малкольм Макларен, который как-то собирался снять фильм ожизни Гранта, позже написал: «Гранту нужны были приятельские отношения сжесткими, опасными людьми, дававшими ему чувство власти. Чем жестче они были,тем тверже он чувствовал себя, и только тогда его желание контроля находилоудовлетворение. Все это рухнуло, когда Грант примерил на себя образ жизниДжимми Пейджа, впоследствии изгнавшего своего самого главного поклонника».

Когдаписатель Говард Милетт в 1989 году посетил Horselunges, он написал, что Грант«жил в квартире над гаражом, поскольку дом находился в плохом состоянии.Ступеньки лестниц прогнили, и чувствовалось запустение. Он весил сто пятнадцатькилограммов, страдал от диабета и жил на диуретиках». В конце концов, какПлант, а затем и Пейдж, Грант собрался, хотя и потребовался инфаркт, чтобызаставить его сделать это, и самостоятельно прекратил принимать наркотики,отгородившись ото всех и галлонами поглощая натуральный апельсиновый сок. Онвзял остатки своего кокаина — почти три фунта, по словам одного из друзей, — испустил их в унитаз. Его ассистенты-роуди были ошеломлены, жалуясь, что они бымогли заплатить ему за наркотик, если бы знали о его планах. Когда по прошествиичетырех дней ломка закончилась, он стал другим человеком. На трезвую голову онпоразился тому, в какое убожество позволил себе провалиться.

Ктому времени, как я познакомился с Питером в середине девяностых за разговорамио написании его официальной биографии, он изменился практически донеузнаваемости. Конечно, он стал старше, чем его помнили по клипам из фильма иотрывкам из музыкальной прессы, но главным было то, что он потерял вес. Онвыглядел как некий суровый, но честный бизнесмен — торговец антиквариатом,например, — но определенно не как человек, который не понаслышке был знаком сменеджментом рок-н-ролла в самом его расцвете. У него были проблемы с сердцем,но он по-прежнему курил, как паровоз, хотя и полюбил долгие прогулки понабережной Истборна. И он все еще умел рассмешить любого. К тому времени онпродал Horselunges и купил себе «холостяцкую квартиру» в Истборне, принявшисьза восстановление собственной коллекции светильников от Tiffany и стеклаWilliam Morris — эти страсти были заброшены, как только в семидесятых кокаинодержал над ним верх. В какой-то момент его даже пригласили войти в составгородского магистрата. Он отклонил предложение, так как «это не бы украсило моерезюме», как он сказал, усмехнувшись. Он также подружился с эксцентричнымместным аристократом Лордом Джоном Гульдом, который разделял страсть Гранта камериканским винтажным машинам. Гульд периодически сдавал один из своихавтомобилей в аренду — как утверждают, тот, что некогда принадлежал Алю Капоне,имевший на переднем пассажирском сиденье специальный отсек дляпистолета-пулемета Томпсона, — для проведения местных свадеб и не раз самвыступал шофером молодоженов, а Джи исполнял роль его ассистента. Вряд линовобрачные знали, что человек, распахивавший перед ними дверь автомобиля,когда-то был самым могущественным и внушающим ужас менеджером мирового рока.

Наего взгляд, все представление Live Aid было «и правда несколько провальным. Онобыло столь явно неотрепетированным, слепленным впопыхах, что я не мог понятьего смысла. Либо выступайте как положено, либо не выступайте вовсе». Еще менеелестно он отозвался о следующем кратком воссоединении группы в 1988 году, когдаони выступили вживую в Нью-Йорке, а также на телевидении в ознаменованиесорокового юбилея Atlantic Records — в этот раз за ударными былдвадцатидвухлетний Джейсон Бонэм. Но тогда все согласились, что представлениебыло, как выразился Грант, «хаотично», — хотя причины для этого были совершенноиными, чем в случае с Live Aid, группа, очевидно, ответила на приглашениесвоего бывшего лейбла появиться и сыграть на вечеринке, выступив еще болеенеудачно, чем тремя годами ранее в Филадельфии: в частности, Джимми пребывал вдурном настроении и играл впечатляюще плохо. Но что «по-настоящему расстроило»Гранта — так это тот факт, что его не пригласили на юбилей. Конечно, АхметЭртегун — однажды сказавший Питеру, что тот «слишком долго скорбит» по ДжонуБонэму — был бы рад увидеть своего давнего оппонента. Но руководительлондонского отделения лейбла Фил Карсон сказал ему, что Джи болен и не сможетприсутствовать на мероприятии. Вероятно, это было правдой, но, как заметилГрант: «Может, я бы и не пошел туда, но ведь не в этом дело».

СДжимми Пейджем я встретился впервые в начале 1988 года, спустя семь лет послеофициального объявления о распаде Led Zeppelin. Его новая звукозаписывающаякомпания Geffen пригласила меня снять серию интервью с ним для поддержкипродвижения его первого сольного альбома Outrider. Мы встретились внедавно приобретенной им студии Sol в Кукхэме, в Беркшире. Будучи знакомым слегендой, я не знал, чего ожидать от реальности, но человек, пришедший навстречу со мной, оказался настроен дружелюбно, говорил спокойно и был радпомочь мне любым возможным способом. За последовавшие несколько недель совместнойработы мы узнали друг друга. На удивление словоохотливый, всегда оченьрадушный, казавшийся мне несколько одиноким и даже оторванным от реальнойжизни, он задавал мне практически столько же вопросов, сколько я задавал ему,интересуясь, кто есть кто на рок-сцене и что там происходит. Он даже вызвалсяприйти в качестве гостя на еженедельное телевизионное шоу, которое я вел на SkyTV. Насколько я могу судить, это было его первым появлением на телеэкране, ионо совпало с моим тридцатым днем рождения, а потому он появился на утреннейсъемке с большими упаковками пива и льда, даже несмотря на то, что в то времяпо большей части предпочитал безалкогольные напитки.

Однаждыон пригласил меня в Олд-Милл-Хаус — тот самый дом, в котором умер Джон Бонэм, —и провел мне экскурсию по нему. Там были его мать, милая улыбчивая старушка сбелыми волосами и веселым нравом, его прелестная и тоже очень улыбчивая молодаяжена, американка Патрисия, кормившая их маленького сына Патрика. Там стоял егомузыкальный автомат, висели интересные постеры и россыпь золотых и платиновыхдисков и... «Нравится ли вам такое?» — спросил он, нажав на кнопку на панели,расположенной на подлокотнике дивана. Стена напротив дивана отодвинулась,открыв позади себя другую стену, на которой висели три или четыре большихнаписанных маслом картины. «Что думаете?» — спросил он. Я смотрел на них, незная, что и подумать. Мой лучший друг был учителем искусства, а старая подружкаизучала искусство в университете. Я чувствовал, что не так уж много знал опредмете. Я подошел поближе и рассмотрел картины. Жирные разноцветные пятнамасла на темных, мрачных холстах изображали тела, скрученные в муках, словно ваду. Похоже на Иеронимуса Босха, но гораздо менее ясно, более пылко ибесконтрольно. Воможно, как Гойя в период сумасшествия — только еще болеебезумно. «Странные, — сказал я. — Тяжелые...» Я повернулся к нему, ожидаяуслышать какое-нибудь объяснение, но он просто стоял, молчаливо улыбаясь. Затемон наклонился, нажал другую кнопку на диванном подлокотнике, и картины сноваисчезли, как только внешняя стена заняла свое место. Мне показалось, что япровалил некий тест. «Пойдемте на улицу, — сказал он. — Я покажу вам реку...»