Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Запомнился много лет спустя ужин в ресторане «Прага» с Юрием Трифоновым, после того как у Говорова вышла книга в серии «Пламенные революционеры». И день рождения Андрея Дмитриевича Сахарова, который шумно отмечали диссиденты в сахаровской квартире на улице Чкалова.

А вот в Париже в гостях у Говорова Булат Окуджава с Олей. Булат поет свою новую песню: «Когда воротимся мы в Портленд, я первый сам взбегу на плаху. Но только в Портленд воротиться нам не придется никогда».

…Бутылка наполовину опустела, и за столиком появился Виктор Платонович.

— Зачем французскую бурду пьешь? Тяпнем лучше по сто грамм.

— Господи, Вика, с тобой-то всегда. Ведь только тебе могу рассказать…

— Знаю, начальничек, знаю, что достали тебя эти мудаки.

— Вика, это звучит дико, но я даже рад, что ты не дожил до закрытия отдела. Случись это при тебе, я бы тут же повесился.

— А помнишь, я всем объяснял? «Пока в Париже сидит Андрюха Говоров, моя семья может жить спокойно». Я был за тобой как за каменной стеной.

В кафе зажглись лампы. За окнами густели фиолетовые тени. Официант убрал пепельницу, полную окурков, поставил чистую.

С шампанским была плохая идея. Конечно, на какое-то время он расслабился, забылся, но теперь чувствовал себя раскисшим, усталым. Для чего ему шляться вечером по улицам? Хотелось скорее домой, в уютную квартиру, к Кире и Денису.

Говоров заказал кофе и снова закурил. Взять себя в руки. Отбросить все сантименты. Он должен сегодня довести все до конца.

…Всю жизнь он был должен, должен, должен. Должен был вкалывать ради денег, тянуть две семьи, должен товарищам, должен общему Делу, должен стране. А ведь он родился писателем и в принципе должен был заниматься только литературой.

Ни в коем случае нельзя себя жалеть! Чем он лучше других людей, наверно, более талантливых, с которыми судьба распорядилась гораздо круче? Почему Говоров решил, что именно ему должно повезти?

Царскосельскому Киплингу
Подфартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.
…Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал — и в августе,
В двадцать первом, к стене.
Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской Чека.

Надо уходить так, как уходил Гумилев. Офицерская выправка и надменная речь! А ты унижался, писал письма этим сволочам американцам: дескать, на улице остаюсь, с детьми, внучкой… Ведь знал цену новым начальникам, сам издевался над ними. «На какой нью-йоркской помойке их выкопали!» — твои слова стали известны всему Радио.

Твой контракт ты подписываешь со своей страной. Он краток и ясен. Да, сейчас в Союзе твое имя не упоминается, ты никому не нужен. Ни властям, для которых ты по-прежнему эмигрант, бывший парижский начальник на зарубежном «радиоголосе». Они бы тебя приняли, если бы ты приполз, но они понимают — на колени ты не встанешь. И потом, ты многое знаешь, тебе известно, как создавались их легенды, ты в любой момент можешь раскрыть рот, несмотря на все благие намерения промолчать, — ты же всегда был неуправляемым. Ты не нужен и своим друзьям, которые теперь задают тон в журналах и газетах. Они сейчас герои в глазах читателей и сами в это уверовали. Но при твоем появлении им станет не очень уютно, ибо ты помнишь, кто писал хвалебные оды, кто радостно аплодировал вручению Ленинской премии за «Целину» и «Малую Землю», кто просто стыдливо помалкивал. Ты и на эту безобидную роль — стыдливо помалкивать — не согласился. Ты уехал и на протяжении двенадцати лет орал по Радио то, что они только сейчас осмелились говорить. Вполне возможно, сейчас в их изложении это звучит более интересно и проникновенно, твои друзья — люди талантливые, кто спорит, но ведь, в сущности, они тебя повторяют! Однако кто из нынешних героев захочет подвинуться и уступить свое место?

После твоей смерти все изменится. О тебе заговорят, ты будешь необходим всем. Властям — как наглядный пример трагедии русского писателя в эмиграции. Врагам — как повод шпынять твоих друзей: мол, не уберегли. Друзьям, друзьям в первую очередь — как символ, как человек, опередивший перестройку на пятнадцать лет.

Они вспомнят твои фельетоны, написанные в эмиграции, используют их целенаправленно, метко и осторожно, чтобы ненароком не задеть себя.

Возможно, он неправ, резко отзываясь о друзьях. Извините. Но ему сейчас предстоит сделать несколько резких движений.

И страна, в свою очередь, выполнит условия контракта: будут переизданы его книги, может, издано то, что написано здесь. Наташка, Алена, Лиза смогут спокойно жить на гонорары от его переизданий. Кира с Денисом будут ездить в Союз — ведь отныне они не родственники изгоя, а семья пострадавшего уважаемого писателя. Конечно, нельзя ручаться заранее, логика поведения властей всегда была непредсказуемой, но Говоров верил, что условия контракта будут соблюдены. И потом, это в традициях страны — не жалеть денег на похоронные венки.

Значит, остается чисто медицинская операция.

Где?

В машине? Пачкать машину? Ведь Кира потом ее не продаст. В лесу? Сколько же времени он там пролежит? Собаки, бродяги, мало ли кто шастает по лесу.

Жалко, что сорвался вечер с Актер Актерычем: как хорошо было все задумано.

Впрочем, имелся запасной вариант. И утром, лишь только Говоров проснулся, было предчувствие, что он им воспользуется.

Обратный путь к своей машине он почти бежал (фокстрот в голове ожил, убыстрил темп), и глупо было сознавать, что и на этот раз он опять вынужден торопиться и нервничать. Но он должен успеть. Опять должен…

Голоса из публики:

— Это не так делается. Надо было обзвонить все редакции, собрать журналистов, прочесть им заявление, и уж тогда, на глазах у всех… На следующий день все газеты напечатали бы сенсационные фотографии. Сразу мировая известность.

— Я бы на его месте пошел сначала в советское посольство.

— А я бы в американское и поставил бы им ультиматум. Мол, так и так. Если не хотите скандала — добейтесь моего восстановления на работе.

— Лучше бы договориться с телевидением. Устроили бы специальную передачу. А там вдруг, в конце программы, звонок из Елисейского дворца: рады вам сообщить, что правительство назначает вас советником по культуре во французском посольстве в Москве. Или: вам представлена от министерства пожизненная пенсия. Почему невероятно? Наши политики любят эффектный жест, особенно когда дело получает широкую огласку…

Говоров подъехал к гаражу, ключи от которого он сдал при увольнении, но сторож узнал Говорова, железная решетка на воротах пошла вверх. Говоров спустился на четвертый этаж и поставил машину на привычное место.

Когда он вошел в подъезд, консьержка приветливо улыбнулась. Из лифта вывалили служащие соседней конторы. «Добрый вечер, месье». Говорова еще помнили.

Он поднялся на пятый этаж, позвонил в левую дверь. Ему открыл журналист из польской редакции:

— Дорогой господин! Как поживаете? Давно вас не видел!

В коридоре уже орудовали уборщицы. Он прошел коридор, свернул за угол и столкнулся нос к носу с Лицемерной Крысой. В ее глазах он прочел обычный текст: «Ты хотел меня уволить, а кончилось тем, что я оформляла твое увольнение». Впрочем, теперь, когда он появлялся в бюро, Лицемерная Крыса всегда встречала его с вежливой настороженностью. Она помнила вспыльчивый характер Говорова и ожидала всего: то ли он начнет крушить мебель, то ли вытащит из кармана приказ о назначении его шефом (последнего она боялась больше).

— Я договорился с Борисом, что забегу к нему в конце дня.

5
{"b":"186326","o":1}