Старикам очень полезны прогулки на свежем воздухе. Вот американцы, выйдя на пенсию, по всему миру шастают. Но видели ли вы когда-нибудь члена Политбюро, гуляющего по улице? Правда, говорят, что на закрытых дачах их выводят под ручки подышать воздухом. Так ведь заключенных тоже выводят. В тюрьме двор поменьше — вот и вся разница. Право на здоровье — это великое право, которого члены Политбюро лишены начисто. Сложилась парадоксальная ситуация: лечиться член Политбюро может, а болеть нет. Поболеешь месяц, пропустишь несколько заседаний, и вдруг обнаружишь, что твои соратники втихомолку вывели тебя из состава Политбюро. Поэтому-то никто не рискует. Вот товарищ Пельше, можно сказать, из гроба вставал, но приходил на трибуну Мавзолея. Долго болеть осмеливается лишь Генеральный секретарь. Когда он в больнице, все остальные члены Политбюро спокойны за свои места. Никаких перетрясок не предвидится. Теперешнего Генерального секретаря скоро свезут в больницу. Так оно надежнее.

А самое главное для человека — это право на пенсию. В течение столетий в суровых классовых боях с капиталистами и угнетателями рабочего класса трудящиеся во всем мире добились этого права. Любой работающий человек желает скорее выйти на пенсию, читать газеты, копать грядки в своем саду, поливать цветочки, играть с внуками. Всех нормальных людей провожают на пенсию с почетом, всех, кроме членов Политбюро. Для члена Политбюро выход на пенсию страшнее любой пытки. Сразу его имя исчезнет со страниц газет, из всех справочников и энциклопедий. Это крушение всей его жизненной карьеры. Вспомните, в какое идиотское оцепенение впал товарищ Подгорный, как рыдал товарищ Кириленко, когда выяснилось, что их отправили на заслуженный отдых. Поэтому члены Политбюро как каторжные обречены работать до самой смерти. А радости у них мелкие, незначительные: получить очередной орден к очередному юбилею, дать приказ об уничтожении пассажирского авиалайнера какой-нибудь южнокорейской авиакомпании, захватить еще одну страну в Азии или в Африке. А толку что? Все равно вместо икры врачи прописали лишь манную кашу.

Итак, подведем итоги. Трудно представить себе более тяжелую долю, чем доля члена Политбюро. Полжизни под строгой охраной, в наглухо закрытых, прокуренных комнатах, бесконечные заседания, нездоровый сидячий образ жизни и, значит, полное нарушение всех функций организма. И вот каждое утро этот старик пробуждается от ночных кошмаров: приснился Сталин или Хрущев. Его мучит геморрой, боли в животе и в груди, руки и ноги дрожат. Он сразу глотает кучу таблеток, но от этого голова делается чугунной, а на лице появляется привычная маска служащего похоронной конторы. Его одевают, а он пытается вспомнить, что было вчера, и уж точно не может вспомнить позавчерашнего. Он плохо видит, почти не слышит и молит Бога и Дьявола дать ему силы правильно прочесть доклад, написанный за него помощниками, произнести без запинки слово «социализм» и не перепутать свое место в строю при выходе на торжественное заседание. Он нервничает, но не имеет права этого показать, и поэтому от напряжения у него еще больше кружится голова. И вот в таком состоянии его вносят в машину, плотно закрывают бронированную дверцу, чтоб не выпал по дороге, и везут управлять огромной страной…

«Папа, обещала написать про Лизку. Она уже большая. Очень кроткая. Т. е. может и повопить и побезобразничать, например очень любит плеваться и пихаться ногами, но вообще очень покладистая и каждое мое появление около своей кровати считает праздником, так что ее делается очень жалко. Часто смеется. Разевает свой беззубый рот и делает радостную гримасу. Больше всего любит летать как пчелка. Это так у нас называется, когда я ее беру под мышки и поднимаю высоко над головой, а она держится горизонтально и еще руки разводит в стороны. К сожалению, она теперь весит больше восьми кг и мне уже очень трудно так ее поднимать, особенно в конце дня, когда устаю.

Последние дней десять были вообще какие-то адские, потому что на работе был аврал, и я даже плакала от отчаяния, ничего не успевала. Сегодня отдых, воскресенье, но так болит спина, что жить не хочется. Еще Лизка очень любит купаться, это вообще-то надо видеть, но в двух словах так: сначала нам очень страшно (потому что вдруг выпустят?), потом мы постепенно привыкаем, и минут через пять (а я все время держу эту маленькую тушку на левой руке) она робко подрыгивает ножками, а на физиономии такая отвага, будто она собралась грудью прикрыть вражеский дот, потом вступают лапы, и начинается ужасное безобразие с волнами, плевками, брызгами, я мокрая с головы до ног, при этом она еще норовит попить воды, в которой купается. Все это совершенно необходимо сопровождать словами: «Лиза очень храбрая девочка, она ничего не боится, Лиза смелая как тигр» — и т. д.

Любимый предмет — горящая лампочка; если очень страшно, или холодно, или голодно — то в ней все спасение. Питается сейчас, помимо детского молока (слава богу, что ты прислал много банок, в наших магазинах ничего похожего нет), тертыми овощами и тертым яблоком. Но к сожалению, все это не растет на грядке под окном, и с рынком большая проблема, потому что дойти до него с Лизкой невозможно (нужно еще и вернуться и уложиться в два с половиной часа максимум, а то она проголодается), вот и гоняем маму, а мама много не дотащит…

Папа, мы стали такие толстые и здоровые, что нам уже маловаты резиновые штанишки и хотелось бы еще побольше размером, штуки две-три. Еще хорошо бы крем «Сетавлон», который ты уже присылал. Изо дня в день я им не пользуюсь, потому что экономлю, но, когда у нее раздражение какое-то кожное (а все, естественно, бывает) или когда я ошпарю в очередной раз руки (что случается часто), он — единственное, что помогает. И еще — регулярно посылай мне ваш аспирин, он на меня действует потрясающе, я уже который раз начинаю температурить, принимаю его — и снова почти здорова…

Эта маленькая хулиганка очень послушная. Если я ее уложила, погладила по головке и потушила свет, то, даже если ей не спится, она не кричит, не плачет, а молча лежит с открытыми глазами. Правда, надо сказать, что от этой картины у меня сердце разрывается. Но не думай, что она какая-то пришибленная, она очень активная девочка, развивается даже быстрее, чем положено. Пишу тебе все это, и какое-то нехорошее чувство — нельзя так писать про ребенка, ведь так все хрупко, и ее сон, и ее здоровье. Не дай бог что-нибудь! Спасибо тебе за шмотки, Кире за джинсы. Привет тебе от мамы. Целую».

«Дорогой папа! Больше никогда не буду тебе говорить, что у нас все хорошо. Сам догадывайся: если я не жалуюсь, значит, у нас все нормально. Вот я тебе дозвонилась в понедельник, весело посплетничала, а в ночь на вторник у Лизки высокая температура и страшная простуда. Уже шесть дней сижу взаперти, эту курицу жалко невероятно — хрипит, кашляет, и, самое главное, очень долго не было ни малейшего улучшения, сегодня первый день полегче».

«…Да, про твою любимую Лизку. Понимаешь, она уже не та крошечка ангелочек, какой ты себе ее представляешь. Последние десять дней она жутко меня изводит своим хулиганством. Причем все это с бешеным весельем. Любимое занятие — лежа в постели, швырять свои вещи в разные углы комнаты и при этом умирать от смеха. На все мои выговоры она плевать хотела. А вчера я ей пригрозила, что уеду от нее, если она не перестанет меня изводить. Она спрашивает: а бабушка? Отвечаю, бабушке тоже надоело. Она, видимо, решила, что тогда ей никто не будет мешать, и продолжала дальше безобразничать, а потом (спустя полчаса) забеспокоилась: кто ж ей будет книжки читать, кто ее будет кормить? Я говорю: не знаю, живи как хочешь. Что же придумала эта чертовка? Что позвонит тебе и ты, конечно, все будешь ей делать и никогда не ругать. И все утро сегодня, заливаясь диким хохотом, вопила: «Деда! Дедушка мой! Приезжай!» По-моему, она тебя идеализирует».

(Во всех письмах очень мало подробностей про Наташу. Отец Лизки вообще не упоминается.)