— Но ведь был приказ об экономии, — заикнулся Уин, а Лот пошел дальше:

— Нельзя одной рукой увольнять, а второй посылать журналистов в командировки. Или нет на Радио денег, или они есть. — Потом, словно испугавшись собственной отваги, поспешно добавил: — Я-то понимаю, что это другие деньги, но в редакциях не поймут.

— Понимать должны вы, а не редакции, — оборвал Пелл. — Если конгресс срежет, в будущем году вы останетесь без командировочного фонда. Значит, так: подождем, пока увольнение вступит в силу, а потом объявим, что каждый может ехать куда хочет. — Пелл усмехнулся. — Кстати, это подбодрит русских. Вы же сами говорили, что после увольнений в Париже они в панике. Надо уметь работать с аппаратом. Кто у нас остался в парижском бюро? Савельев? Отправьте этого типа на три недели в Австралию. Зачем так далеко? А как иначе вы истратите деньги? Он журналист и пусть найдет там темы для корреспонденций.

Тем временем в приемной случилось ЧП. Позвонил Говоров из Парижа, сказал, что ищет Лота. Конечно, секретарша, взявшая трубку, была в курсе событий. Она знала, что Пелла нельзя беспокоить. Но Говоров требовал не Пелла, а Лота. Секретарша давно служила на Радио и привыкла к тому, что у всех прежних директоров к Говорову было особое отношение. Этот человек из Парижа почему-то имел право говорить с любым начальником. Ну как тут угадаешь: соединять или нет?

Секретарша робко приоткрыла дверь кабинета и доложила. Мертвая пауза. Лицо Лота наливалось краской. Но всемогущий Пелл вдруг театральным жестом показал Лоту на телефон: дескать, валяйте, а мы посмотрим.

Очень вежливо, вкрадчивым голосом Лот осведомился о здоровье Говорова. Да, мы рады, что вы чувствуете себя лучше. Да, мы очень озабочены вашей судьбой. Дочка приехала из Москвы? Да, мы в курсе. Понимаем, вам будет тяжело. Мы бы всей душой, но французский закон, он жесток. Восстановить вас на работе через год? Пока маловероятно, но мы подумаем об этой возможности. Мы бессильны, на Радио нет денег. Да, разумеется, если увеличат бюджет, мы вспомним о вас в первую очередь. Увы, конкретно я ничего не могу обещать. А почему вам не попробовать на «Голосе»? Есть прекрасные курсы английского языка. Нам самим обидно терять опытного журналиста. Конечно, мы еще раз все обсудим. Ваша жена в госпитале? Передайте ей. Мы надеемся. Держитесь. Не падайте духом. Наилучшие пожелания. Звоните мне когда угодно. Это вам спасибо. Всегда к вашим услугам.

Лот положил трубку. Уф! Уин сделал ему сочувственную гримасу, а Пелл снисходительно поаплодировал с небес.

Пожалуй, именно с этого времени Говоров стал выделять в парижской толпе — в магазинах, в метро, на улице — людей, которых он раньше не замечал. Не по одежде — одеты они были, как все, прилично или небрежно — а по некоторой замедленности в движениях и затаенному страху, растерянности в глазах Говорову казалось, что они его тоже узнавали, как по особым приметам узнают друг друга члены тайного ордена или больные неизлечимой болезнью.

Пожалуй, именно с этого времени им овладело беспокойство, но без свойственной герою Пушкина охоте к перемене мест. Когда-то Говоров любил путешествовать, он объездил на машине пол-Европы — теперь призывы туристских агентств провести отпуск на Канарских островах или уик-энд в Пицце воспринимались как издевательство. Говоров еще приходил в бюро и, лишь сидя за своим столом, занимаясь привычным делом, обретал некоторую уверенность. Но это тоже было как транквилизаторы, как снотворное, на несколько часов. Его кабинет, его работа — это уже не принадлежало ему, вот-вот будет отобрано. Затянувшееся прощание, как с Аленой и Лизой, которые пока присутствовали в его жизни и, может, не догадывались, что должны будут уехать, но Северный вокзал и вагон Париж — Москва маячили невдалеке. Верный признак конца: телефон на его рабочем столе — обычно он подпрыгивал, как чайник на огне, выплевывая трели звонков, — нынче он нехотя чирикал пару раз в день. Изменились интонации голосов его собеседников. В течение десяти лет русский Париж отвечал ему с радостной готовностью — звонок от Говорова означал предложение заработка. Сейчас с ним разговаривали, как со служащим похоронной конторы — скучные фразы, вздохи, соболезнования.

…Странный был сосед в доме Говорова. Деловитый, решительный господин что-то постоянно перетаскивал из багажника в багажник своего автомобиля, часами мыл, драил, чистил кузов, садился за руль, прогревал мотор — и никуда не уезжал. Говоров считал его тихим сумасшедшим, и вот недавно, здороваясь, встретился с ним взглядом… Нет, какой же он псих! Это будущее Говорова.

Кира выписалась из госпиталя, но была очень слаба. Ее приходилось возить туда на консультации и анализы. Девочки перебрались в свою квартиру, и Говоров метался между двумя домами — покупал продукты, переносил книги, вещи, кастрюльки с едой (что-то вкусное Кира и Алена соответственно пересылали Лизке и Денису), укладывал спать, целовал носы, рассказывал сказки взрослым и детям. В бюро он почти не заглядывал, все свободное время отнимали домашние заботы. Иногда Говоров себя спрашивал: как же он раньше умудрялся еще и работать?

Поздно вечером, когда все утихомиривались, он садился к столу, отодвигал непрочитанные журналы и раскладывал на картах пасьянс. Нервничал и сердился, когда пасьянс не сходился. На что он загадывал? Вот если сойдется, значит, в самый последний момент вынырнет какой-нибудь спасительный вариант…

Борис Савельев держал его в курсе дел. Борис теребил Гамбург, напоминая: через три недели, через две, через десять дней увольнение Говорова вступит в силу — придумайте что-нибудь! Однажды он позвонил Говорову. Только что был разговор с Уином, по программным делам, и Уин сказал: «Мы знаем, что Андрей Говоров в беде.» Сам Уин сказал, никто его за язык не тянул!

В тот же вечер Говоров разложил три пасьянса. Два не сошлись, но третий сошелся!

Именно с этого времени Говоров стал ежедневно подходить к церкви. Никогда не заходил. Он же числился по православной епархии. Его Бог из другого ведомства. Впрочем, полагают, Бог один. И вообще, Говоров некрещеный, не имеет права соваться в чужие владения. Незаметно для других Говоров замирал, по-воровски вымаливал внимание свыше. Обращался по-французски. Бог, помогите нам, сделайте что-нибудь. Нет, кажется, с Богом положено на «ты». Хорошо, Бог, прошу не за себя, за своих детей, за Лизку. Понимаю, наверно, все так говорят, спекулируют детьми, бьют на сострадание. И как это Богу надоело слушать. Но ведь я не требую чудес! Такая естественная просьба: оставь меня на работе.

Случайный прохожий кашлял за спиной, и Говоров ускорял шаг.

И пришел тот роковой день (а куда ему было деться? потеряться по дороге?), когда увольнение Говорова вступило в силу. Говоров явился в бюро, собрал бумаги из ящиков своего стола. Лицемерная Крыса, возведя глаза к потолку, вручила Говорову чек на весьма приличную сумму (но не на такую, о которой шли разговоры, значительно меньше) и поинтересовалась, что будет с книгами и журналами, оставшимися в его кабинете.

— Они принадлежат редакции, — ответил Говоров.

— Но теперь русской редакции практически нет, — ослепительно улыбнулась Беатрис, — вы можете кое-что взять себе. А если Савельев откажется перетащить журналы в свою комнату, я все выброшу. Мне надо очищать помещение.

Говоров заглянул к Савельеву:

— Боря, посмотри по моим полкам. Я отбирал советские журналы в течение многих лет. Помнишь, за ними выстраивалась очередь. Это же ценный архив!

— Кому он сейчас нужен? — вздохнул Савельев. — Садись и слушай. У меня четкое ощущение, что они там в Гамбурге совсем спятили. Знаешь, что они мне сегодня предложили? Командировку в Австралию! Я спросил: почему Австралия? Уж лучше Новая Каледония, все-таки французская территория. Они, не раздумывая, согласились.

— На меня нет денег, а тебя посылают за тридевять земель? Это мне пощечина, плевок.