— Конечно, помню. Когда он пришел в магазин.

— Что на нем было надето, Лили?

— Голубой свитер и рубашка с открытым воротом. Белая. Серые брюки и бело–голубые матерчатые туфли. — И ни удивления от вопроса, ни теплоты от воспоминания.

— Каково было ваше первое впечатление о нем?

— Он говорил и подмигивал.

— Пожалуйста, объясните, Лили.

— У него был красивый голос, глубокий. И Гарри здорово подмигнул, когда я отсчитывала ему сдачу. Притронулся к моим пальцам и подмигнул. Мы потом с девушками долго над этим смеялись.

— Как вы считаете, Лили, на что у вас хорошая память?

— Не знаю, — вздохнула она. — На людей, иногда на разговоры. На места. Те, где я бывала.

— Вы хотите сказать, что, побывав где–нибудь однажды, вы запомните место на всю жизнь? — спросил Гримстер.

— Чаще всего, да.

— А то, что делали в какой–нибудь день, если этот день был необычный, ваш последний день рождения, скажем, вы тоже вспомните?

— Думаю, да.

— Так где же вы были и как провели свой последний день рождения, Лили?

— Я была во Флоренции, жила в отеле «Эксельсиор», и миссис Харроуэй пригласила меня в Пизу посмотреть падающую башню. После мы пообедали в ресторане с видом на море, ели каких–то улиток в винном соусе и не очень вкусную рыбу. Страшно костлявую.

— Миссис Харроуэй подарила вам что–нибудь?

— Да.

— Что?

— Комбинацию из зеленого шелка с черными лентами на плечах, груди и подоле.

Плавно, помня, что Вольгиези советовал без заминок, избегая острых углов, переходить от одной мысли к другой, Гримстер подвел Лили к той единственной области ее памяти, которая его интересовала:

— Вы помните день, когда умер Гарри, правда, Лили?

— Да, Джонни.

— Вы не против, если я задам несколько вопросов, касающихся того периода вашей жизни?

— Нет.

— В тот день вы улетели в Италию, верно?

— Да.

— Насколько мне известно, вы долго готовились к поездке, паковали чемоданы и прочее.

— Порядочно.

— И занимались этим за день до отъезда?

— По большей части, да.

— И точно помните, когда? Утром, днем или вечером?

Ни секунды не колеблясь, Лили ответила:

— Я упаковывалась весь день. Немного утром, немного вечером.

— А почему не сложили все сразу?

— Потому что были другие дела: я еще гладила и шила.

Сдерживая возбуждение, стараясь сохранить бесстрастный голос, Гримстер спросил:

— Вы хорошо помните тот день, Лили?

— Да, Джонни.

— Ладно. Тогда опишите его. Не все до мелочей, конечно, а основное. Начните с утра.

— Попробую. Значит, так. Встали мы поздно, позавтракали, потом Гарри читал газеты, а я прибиралась. Посуду, знаете ли, мыла, постель заправляла…

Гримстер сидел почти так же, как тогда, когда впервые, не прибегая к гипнозу, спрашивал, что Лили делала в тот день. И рассказывала она сегодня почти то же самое: о ленче с бутылкой вина, о том, как после него они пошли заниматься любовью и как потом Гарри прилег отдохнуть… Все совпадало до мелочей, до супа и жареной камбалы на обеде, до чтения и телевизора. Между тем Гримстер знал: ничего этого не было, но Лили, которую он время от времени направлял вопросами, продолжала рассказ неспешно, жутковатым монотонным голосом.

Когда она остановилась, Гримстер произнес:

— Понятно. Ну, хватит пока говорить о той пятнице. Скажите, Гарри вас часто гипнотизировал? Вернее, регулярно?

— Нет, не регулярно. Когда только научился — часто. А в последнее время лишь изредка.

— Изредка, но зачем? Для собственного удовольствия?

Что— то в слове «удовольствие» задело Лили, она немного пошевелилась, и Гримстер заметил, как по ее векам пробежала слабая дрожь.

— По–моему, он делал это просто чтобы не разучиться. Или если хотел заставить меня что–нибудь запомнить… стихи, например. И потом еще, когда у меня голова болела.

— Вы имеете в виду мигрень?

— Да, чаще всего. Тогда он гипнотизировал меня и говорил, что через пять минут я очнусь уже без мигрени.

— И помогало?

— Всегда.

— Наверное, приятно так быстро излечиваться от головной боли?

— Да. Он меня и от месячных болей лечил. А они у меня сильные.

— Как вы думаете, если бы Гарри внушил вам что–нибудь на первый взгляд разумное, оно закрепилось бы?

— Думаю, да.

— Теперь слушайте внимательно, Лили. Та пятница, о которой мы беседуем… — Вы понимаете, какой день я имею в виду?

— Да, Джонни.

— Скажем так: вы с Гарри делали совсем не то, что вы рассказываете, и, предположим, он хотел заставить вас забыть, как вы по–настоящему провели тот день, забыть настолько, чтобы можно было заменить его в вашем сознании другим, выдуманным, — мог ли Гарри приказать вам вычеркнуть из памяти настоящий день и помнить только придуманный?

— По–моему, мог. — Она ответила так же бесстрастно–равнодушно.

— Хорошо, Лили. А сейчас я вам вот что скажу. Мне известно, что Гарри так и сделал. Он заменил реальный день вымышленным. Вы мне верите?

— Раз вы говорите, значит, так оно и есть, Джонни.

В ответе Лили не чувствовалось волнения. Она просто полулежала в кресле — тело расслаблено, прикрытые веками зрачки закатились вверх, на изгибе мягких свежих щек играло полуденное солнце. В Гримстере бурлило нетерпение, но он подавил его и плавно перешел к следующему этапу:

— Вы правы, Лили. А теперь выслушайте меня внимательно. Все, что я делаю, служит вашему же благу. Я хочу помочь вам. Мои действия пойдут вам только на пользу. Вы это понимаете. — Он нарочно повысил голос, сделал его твердым и властным. — Гарри умер, вы пережили его смерть. Так вы сами мне сказали. Но есть я. Я занял место Гарри. Когда–то о вас заботился он, теперь забочусь я. Вам ведь это нравится, правда?

— Правда Джонни.

— Отлично. Теперь я приказываю вам — для вашей же пользы — слушаться только меня. То, что вы помните о пятнице, — ложь. Выдумки Гарри. Соберитесь с мыслями. Не спешите. Прошу, вспомните правду о пятнице. О той пятнице, когда вы куда–то ездили с Гарри и что–то спрятали. Не торопитесь. Хорошенько подумайте и скажите.

Гримстер откинулся на спинку кресла, не сводя с Лили глаз. Ни один мускул на ее теле не дрогнул. Казалось, она не дышит. Гримстер поднял левую руку, чтобы видеть и лицо девушки, и секундную стрелку часов. Она описала полукруг, круг и еще полкруга, но Лили по–прежнему молчала. Гримстер дал девушке пять минут, ждал, не прерывая ее оцепенения. Потом сказал:

— Хватит, Лили. Теперь расскажите о настоящей пятнице. Куда вы ездили с Гарри и чем занимались?

Она ответила:

— Значит, так. Встали мы поздно, позавтракали, потом Гарри читал газеты, пока я прибиралась. Посуду, знаете ли, мыла, постель заправляла…

Гримстер сидел и слушал, как она повторяет то, что говорила раньше, пользуясь почти теми же словами и выражениями, выслушал все до конца, надеясь на какое–нибудь отклонение, что ей удастся восстановить хотя бы часть настоящего дня. Но надежды не оправдались.

Когда она закончила, он тихо сказал:

— Спасибо, Лили. Теперь отдохните пять минут и можно пробуждаться.

Гримстер выключил магнитофон и встал. Подошел к окну. Внизу на лужайке миссис Анджела Пилч выводила на прогулку одну из собак Кранстона… Три или четыре ласточки вились над прудом. Гримстер обернулся, взглянул на Лили, на ее женственное, полное, отдыхающее тело и подумал, что Гарри наверняка предвидел все это. Заключая пари с судьбой, он обеспечивал себе выигрыш любым путем. Таков уж он был — смаковал запутанное, ставил препоны любым посягательствам на свои тайны — просто так, для перестраховки. Или он, Гримстер, погружал Лили в недостаточно глубокий транс? Или Гарри поставил ей некую психологическую преграду, снять которую мог только сам? Неужели он внушил Лили, что, даже если под гипнозом ее станет спрашивать кто–то другой, она не сможет вспомнить правду о пятнице? Если так, тайну не раскрыть никогда или, по крайней мере, пока не появится тот, кому Лили доверится так же беззаветно, как Диллингу. Как же, черт возьми, преодолеть все это?