Вот бы, думала я теперь, найти то поле и утонуть в нём ещё хотя бы раз в жизни! Может, именно такая «подзарядка» мне и нужна, чтобы снова о чём‑то мечтать, чего‑то хотеть? Но поля давно нет, на нём ещё во времена моей юности построили кинотеатр «Космос». К тому же, взрослая женщина, лежащая, запрокинув руки за голову, в траве, выглядела бы странно и даже двусмысленно. Все же сама мысль – пусть не о поле травы, но о том, чтобы уйти, уехать, укрыться от всех – не навсегда, конечно, а лишь ненадолго, чтобы только глотнуть забытого ветра, и – назад, – эта мысль не оставляла меня. Я лелеяла её ночами, придумывая, как бы можно было это устроить, и не находя – как. Просто взять и уехать, ничего никому не сказав, – значит, совершить поступок безрассудный и – для матери семейства – безответственный. Никто не поймёт, напротив, – все осудят. Родным этот странный поступок, причинит боль, напугает. Муж начнёт с ума сходить, поднимет всех на ноги, станет думать о самом страшном, и может решить, что я его бросила. Не дай Бог, ещё сляжет с сердечным приступом. Сестры обрыдаются и, пожалуй, заранее меня похоронят. Сын… Сына жалко. Вот уж он точно не поймёт. Ещё решит, что мамаша того… умом двинулась. Найдут, повяжут и лечить вздумают. Пойди тогда докажи, что это не болезнь никакая, а просто… душа мается. Нет, не поймут. Не захотят даже понимать, скажут: блажь, блажь! Не ожидали от тебя такого. Я и сама от себя не ожидала. Всю жизнь совершала исключительно благонравные поступки, продиктованные правилами и нормами, а больше всего – ответственностью: перед родителями, учителями, младшими сёстрами, подругами, перед мужьями и их матерями, перед собственным сыном, перед начальством, партией и Родиной. Можно после стольких лет благопристойного поведения совершить один, заметьте, не безнравственный, не противозаконный и даже не какой‑то там неприличный, а всего лишь немного странный поступок?

Нет, не поймут. Скажут: чего тебе не хватает? Разве плохо тебе живётся? О, живётся мне очень хорошо. Замечательно мне живётся. Лучше не бывает. Будто только от плохого житья уходят! Бывает, что и от хорошего бежать хочется.

Вот именно этого и не простят. Скажут: а о нас ты подумала, каково нам будет? Думаю. Только и делаю, что о вас всех думаю. Но если заранее предупредить, так ведь не отпустят, а если и отпустят, то будут доставать звонками и дёргать и, в конце концов, сами явятся… Нет, предупреждать нельзя никак. Тут уж или исчезнуть молча, никому ничего не объясняя, и тогда – будь что будет, или – выбросить эту затею из головы как нереальную. Хотя в самой затее ничего нереального как раз нет. Ну, что стоит сесть в машину с утра пораньше, когда на дороге светло и пусто, и – уехать куда глаза глядят. Я даже местечко одно присмотрела. Красивое, отрадное.

Нет, никак невозможно. Сама же не выдержу, испереживаюсь за всех своих. Разве что… погрезить, помечтать обо всём этом, да в «роман» свой вставить. Бывает, придумаешь что‑нибудь, опишешь на бумаге и – словно на самом деле прожил, пережил, во всяком случае, попробовал, как оно могло бы быть, куда могло повернуть, а главное – какие последствия. Иногда одного этого бывает достаточно, чтобы достичь желанной цели (успокоиться, почувствовать себя отмщённой, убедиться в собственном заблуждении – нужное подчеркнуть). А в другой раз, напротив, пока сочиняешь, в тебе ещё сильнее возбуждается и становится почти нестерпимым желание именно так все и сделать, как написалось. Чем на этот раз кончится – ещё не знаю. Но первую фразу для нового варианта я уже придумала:

«В городе С. пропала среди бела дня женщина».

Узкая дорога, на которой с трудом могли разъехаться две встречные машины, серпантином поднималась вверх. Достигнув почти что вершины небольшой, поросшей лесом горы, дорога делала вокруг неё поворот и спускалась вниз уже с другой стороны. Первое, что бросилось в глаза, были горящие на солнце купола церкви. Вокруг неё лепились старые домики с многочисленными пристройками и сарайчиками, «курятниками», как называл их В. В. Сначала подумали, что это и есть монастырь, но, спустившись ниже, разглядели поодаль, ближе к реке, ещё другие купола, и тогда поняли, что то – старая церковь, а это, пожалуй, и есть Богородицкий монастырь и его новая церковь.

Ехали втроём – Лёня Захаров, В. В. и Ваня, причём Ваня – за рулём – как единственный знающий сюда дорогу. Первое, что увидели у ворот монастыря, была приткнувшаяся к забору, грязная от пыли и дождя «Хонда». На разведку в монастырь послали Лёню. А Ваня с отцом стали осматривать снаружи «Хонду» — все ли с ней в порядке. Лёня вернулся быстро и сказал, что Мирославы в монастыре нет. Тихо, тихо! Без паники! Здесь нет, а во–о–он там – должна быть. Он показал рукой направление, в котором надо двигаться.

— Ну, кто пойдёт? Машиной туда не проехать, склон большой. Всем идти неудобно.

— Я пойду, — сказал В. В.

— Пойдём вместе, — сказал Ваня.

— Не стоит, сынок, жди здесь.

Он стал медленно спускаться под горку.

— Ключи от машины забери у неё, — крикнул вдогонку Ваня.

В. В., не оборачиваясь, кивнул. Идти оказалось дальше, чем представилось ему сверху, когда Лёня указал на темнеющую среди деревьев крышу. Подойдя поближе к дому, он увидел на крыльце женщину. Она стояла и смотрела прямо на него, прикрываясь ладонью от солнца, лицо её было в тени. Сердце его загорелось и погасло. Женщина была явно моложе Мируси.

— Здравствуйте! – с более глубоким, чем обычно, поклоном сказал В. В.

— Спаси Господи! Здравствуйте, Владимир Васильевич! – отозвалась приветливо женщина.

В. В. удивился и обрадовался, раз тут знают его, значит, и Мирусю знают.

Женщина, ласково улыбаясь, уже открывала ему двери, приглашая войти. Внутри было светло и уютно. Стоял деревянный стол, застеленный белой вышитой скатертью, на котором рядом с чайными чашками и блюдцем с мелкими сухариками, лежали стопкой книжки. В углу и по стенам висели разной величины иконы, беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что половина из них – самодельные.

— Как вы к нам добрались? Не размыло там, вверху, дорогу?

— Добрался, как видите.

— Чайку с мёдом выпьете? Мёд горный, каштановый.

— Выпью, — сказал В. В., чтобы не вступать в лишние пререкания.

Он не знал, как следует ему себя вести, не наезжать же с ходу, как он наехал на психологиню, тем более, он уже чувствовал, что на этот раз – горячо, совсем горячо. Он даже не удивился бы, войди сейчас со двора Мируся в такой же косынке и скажи, крестясь и кланяясь: «Спаси, Господи!». Он бы даже не стал на неё сердиться и ругать бы не стал, только бы она вошла!

— Вы Мирославу Васильевну у нас ищете?

— Ну конечно! – сдерживая нетерпение, отвечал В. В. – Она здесь?

Хозяйка наливала чай из маленького заварочного чайника и продолжала загадочно улыбаться. В улыбке её почудилось В. В. что‑то знакомое. В это время в комнату заглянула девочка лет пятнадцати, тоже в косыночке, увидев чужого, испуганно отпрянула, и уже из‑за двери позвала:

— Матушка Гаврилия! Детей кормить?

— Корми! – отозвалась матушка. –А вы не хотите с нами пообедать?

— Спасибо, мне не до обеда сейчас. Скажите, ради Бога, где она?

— Не знаю, — пожала она плечами. – Я за ней не хожу. Может, в лесу гуляет, а может, работает.

— Работает? – напрягся В. В., вмиг представивший себе бедную Мирусю, в скорбном платочке, собирающую в церкви отгоревшие свечи. – Кем это она у вас работает?

— Да не у нас, мы и сами, с Божьей помощью, справляемся. Она для себя работает, я ей только и того, что кров дала, хотя это и не положено у нас, да уж очень она просила.

— Проведите меня к ней, я должен её увидеть.

Молодая матушка вздохнула.

— Видит Бог, вы сами пришли, а я ей говорила, что долго она тут не укроется, искать будут – найдут. Настя! – крикнула она в сторону двери, и тотчас оттуда показалась маленькая головка в косыночке.