— И девочка такая же была?

— Девочка вообще была у неё забитая, тихая, что мать скажет, то и делала, безропотная совершенно. Но у неё голосок был хороший, прямо ангельский, и она пела в церковном хоре. И, насколько я помню, регент хора вмешался и не отпустил её в монастырь, а когда Лида все же потащила её за собой, её там не взяли даже, да ей и было лет 15 всего. Так что она, по–моему, так и осталась при церкви, и Лида одна в монастырь ушла.

— И больше их не видели никогда, что ли? – спросила Аля.

— Я точно не видел, — сказал В. В. – Я к тому времени давно уже здесь жил, в С., и, если ты говоришь, что это было в 92–м, то как раз в тот год и Мируся ко мне окончательно переехала, так что, думаю, она эту Лиду тоже больше не встречала.

— Но вспоминала про неё. Хотелось бы, говорит, узнать, как она, что с ней сталось, даже не столько с ней, сколько с дочкой её, Верой. Десять лет ведь прошло.

— Так ты думаешь, это она к ней в монастырь ездила?

— А вдруг?

— Нет, подождите, — вмешалась Мила. – Как это может быть? Тамара говорит, что десять лет назад этого монастыря ещё и в помине не было, значит, она совсем в другом каком‑то жила. Как же она тут оказалась?

— А может, её на повышение сюда перевели, — заметила Тамара. — Не сразу же настоятельницами становятся, сначала послушницами, потом монахинями, потом некоторые, особо усердные в своём богослужении, могут, наверное, и в настоятельницы продвинуться, разве нет?

Женщины посмотрели на В. В., которого считали сведущим во всех без исключениях вопросах, в том числе и таком деликатном.

— Не знаю, ей–богу, не знаю, — поднял руки В. В. – Нечего гадать! Надо туда ехать.

— Ехать, конечно, надо, — сказал Лёня. – Только там дорогу дождями размыло, ту самую, я узнавал, проезда уже три дня как нет.

— Три дня?

— Три дня!

— А сотовые там берут, в этой Старой Поляне?

— И сотовые там не берут. Она же в чаше гор лежит.

— Значит, Руся там! – вскричала Мила. – Просто ни выбраться, ни позвонить не может.

— Господи, спаси и помоги! – бормотала и крестилась Аля.

В субботу в монастыре праздновали Рождество Пресвятой Богородицы, он и был Богородице–Рождественский, этот монастырь. Мирослава заранее знала про праздник, но не думала, что будет так много народу, ей хотелось поговорить с матушкой–настоятельницей наедине, а тут оказалось полное подворье гостей. Из церкви, где только что окончилась праздничная служба, уже вышли и теперь стояли группками по четыре–пять человек гости – средних лет женщины в платках и косынках, старушки в чёрном, молодая пара с мальчиком лет шести, средних лет батюшка в малиновом клобуке, совсем старенький батюшка в изношенной рясе и молодой дьячок с иконописным лицом и длинными, распущенными по плечам волосами. Сама настоятельница, маленькая женщина в туго обтягивающем лицо чёрном платке, переходящем в пелерину, и с массивным серебряным крестом на груди стояла в группе самых, по–видимому, почётных гостей, попечителей монастыря, мужчин и женщин, рядом с двумя священниками и о чём‑то с тихой улыбкой разговаривала. Мельком взглянув, Мирослава отметила, что она ещё больше похудела и стала совсем уж какой‑то бестелесной, про таких говорят: в чём только душа держится.

Она решила зайти пока в церковь, как видно, совсем недавно, может, как раз к этому празднику открытую. Очень нарядная, ярко–голубая снаружи, внутри она выглядела бедновато, как все «новоделы», икон было ещё немного, а настоящих – старинных и намоленных – и того меньше, да и откуда бы им тут взяться. Хотя про одну какую‑то Мирослава слышала, будто некоторое время назад она мироточила, об этом даже в городской газете писали, но спросить, которая же из них, и подойти посмотреть она постеснялась. В церкви уже всяк ходил сам по себе, кто ещё молился в центре, у иконы Божией Матери, украшенной венком из цветов, кто ставил свечки к распятию, кто просто стоял в сторонке, смотря перед собой умильным взглядом. Мирослава не знала куда себя деть и, потоптавшись, пошла на выход, успев заметить, что привезённая ею в прошлый раз икона Богородицы устроена на видном месте, и возле неё стоят в вазе красного стекла цветы. Это была ваза, оставшаяся Мирославе от матери. Проходя мимо, она дотронулась до неё рукой, будто погладила.

…В прошлый раз, когда приезжали сюда с Ваней, она не сразу узнала в настоятельнице, облачённой во все чёрное, бывшую свою соседку Лиду, а когда узнала, сердце её сжалось. Прижимая к груди завёрнутую в льняное полотенце Богородицу, словно защищаясь ею, она подошла ближе и сказала:

— Здравствуй, Лида!

— Здесь нет Лиды, здесь матушка Варвара, – был ответ.

— Ну, тогда здравствуйте, матушка Варвара! Я и не знала, что ты… что вы здесь, а то бы давно приехала повидаться.

— Гостям мы рады, — сказала матушка так, будто перед ней была чужая, незнакомая ей женщина. Лишь в самый первый момент, узнав Мирославу, она коротко улыбнулась, но потом, во всё время разговора лицо её, огрубевшее, обветренное, сохраняло бесстрастное выражение.

— Ну… как вы тут? – сбитая с толку, Мирослава не знала, как себя держать.

— С Божьей помощью.

Видя, что разговор не получается и не желая навязываться, Мирослава поспешно развернула икону и протянула её матушке, сказав, что приехала для того только, чтобы отдать подарки. При виде иконы лицо у матушки несколько просветлело, она приняла её, как ребёнка, двумя руками, поцеловала лик и сказала:

— Спаси, Господи!

И окликнула пробегавшую мимо послушницу:

— Ольга, прими и отнеси наверх, да чаем напои гостей. Чаю попьёте у нас?

— Спасибо большое, — сказала Мирослава, — но мы спешим.

Она была обижена и разочарована. Не такого приёма она ожидала и не такой встречи. Ваня, стоявший поодаль, по знаку матери понёс вслед за послушницей Ольгой коробки.

— Вырос, — заметила матушка Варвара, проводив его глазами, и это были первые её слова, которыми признавалось их прежнее знакомство. У Мирославы чуть–чуть отлегло от сердца.

— А Вера как? – поспешила она воспользоваться тем, что матушка как будто смягчилась.

— Слава Богу, все хорошо.

На том и расстались тогда. И долго потом раздумывала Мирослава, почему так неласково приняла её бывшая соседка, почти подруга. Может, им не полагается вступать в контакт с теми, кто знал их в прежней жизни? Может, ей самой неприятна почему‑то их встреча? А может, Лида таит какую‑то обиду на неё? Но за что? Вроде ничего такого не было между ними. Да, Мирослава отговаривала её в своё время от монастыря, но на веру её никогда не посягала, они вообще избегали говорить о Боге, о церкви, между ними было как бы установлено не касаться этой темы. Вероятно, думала Мирослава, она по–прежнему считает меня безбожницей, и её оскорбило само появление в её обители человека неверующего. Она же не знает, что я…

А что я? Что изменилось с тех пор, как мы жили рядом, дверь в дверь? Да, я крестилась, да, бываю иногда в церкви, да, теперь и у меня дома есть иконы, но стала ли я на самом деле человеком верующим? Вот в чём вопрос.

На этот раз она приехала специально, чтобы поговорить с матушкой, как следует поговорить, по душам. Она не стала ничего везти, только конфет купила по дороге, и вот теперь стояла с этим пакетом на ступенях храма и ждала, когда матушка освободится, чтобы подойти к ней. Наконец, такая возможность представилась. Мирослава подошла, поздоровалась, сказала, отдавая пакет с конфетами: «С праздником!».

— Спаси, Господи! – отвечала по своему обыкновению матушка. – Нынче у нас и правда большой праздник. Храм свой освятили.

— Поздравляю! – сказала Мирослава. – Я и не знала, что здесь сегодня будет столько гостей, а то бы лучше в другой день приехала. Мне надо поговорить с вами по одному небольшому делу.

На этот раз Мирослава даже не пыталась напоминать о их былом знакомстве и обращалась к матушке, как если бы та была для неё действительно совершенно чужой человек и к тому же безусловный духовный авторитет. Матушка опять кивнула и даже приблизилась на шаг–другой, будто приглашая вот прямо здесь и говорить.