— Я лучше подожду, – сказала Мирослава, которую не устраивал такой разговор, наспех, прямо посреди двора.

— Что ж ждать, пойдёмте тогда уж в трапезную.

— А можно? – этим вопросом Мирослава и сама ставила себя за грань, отделявшую своих, монастырских, от посторонних, случайно забредших сюда, чтобы поглазеть на церковную службу и насельниц монастыря.

— Сегодня мы всех гостей принимаем, места всем хватит.

Гости потянулись от церкви через неустроенный ещё двор к стоявшему поодаль двухэтажному, вытянутому зданию, в первом этаже которого была трапезная, а во втором – кельи. Старый домик, где раньше жили послушницы, теперь служил, судя по составленным у дверей лопатам и веникам, подсобным помещением. В трапезной, оклеенной простыми обоями, с плиточным полом и подбитым вагонкой потолком стоял длинный, узкий деревянный стол, ничем не покрытый, за который все и стали усаживаться.

Мирослава долго не садилась, ожидая, пока другие сядут, чтобы оказаться с краю. Девочки–послушницы стали выносить тарелки с овощным, заправленным растительным маслом салатом, ухой, жареной рыбой, вареной картошкой и тушёным мясом. В торце уже сидела матушка–настоятельница, по правую руку от неё – оба батюшки, средних лет и совсем старенький, приехавший из города (Мирослава не раз видела его в главном храме), молодой дьяк и двое, как выяснилось, певчих оттуда же, по левую – женщины, как видно, считавшиеся здесь своими, матушка обращалась к ним по именам–отчествам, благодарила за попечительство и подарила каждой по форфоровой просвирке.

Вынесли «Кагор», матушка встала и сказала тост в честь праздника – «Рождества Пресвятой Богородицы, Приснодевы Марии, коей, по промыслу Божьему, надлежало послужить тайне воплощения Сына Божия, явиться Матерью Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа…». Заметила, что день рождения Богородицы особо почитается в России, и напомнила, что именно в этот день русское воинство одержало победу на Куликовом поле. (Мирослава подивилась её складной, как по писанному, речи).

Все встали и с удовольствием, с благостными улыбками на лицах выпили. Матушка стала рассказывать о том, как строился здесь, при монастыре, храм в честь иконы Пресвятой Богородицы «Утоли моя печали», три года строился и вот, наконец, с Божьей помощью, готов, и сегодня впервые освящён и отслужена праздничная служба, и оттого вдвойне праздник. Потом вышла и стала сбоку, позади гостей молодая монахиня в чёрном бархатном одеянии и стала читать из «Избранного жития русских святых» почему‑то про преподобного Варлаама. Гости негромко переговаривались друг с другом, и матушка укоризненно на них посматривала, а когда чтение кончилось, сказала:

— За трапезой положено читать из святых книг, чтобы не было празднословия, а была бы молитва или же богомыслие.

«Богомыслие…» — повторила про себя Мирослава.

Гости примолкли. Тогда матушка попросила спеть молодого дьячка с иконописным лицом, тот встал и красивым, нежным голосом пропел духовную песню собственного, как видно, сочинения, восславляющую Святую Русь и святую веру. Потом и сама настоятельница неожиданно спела «Если матушка твоя ещё жива…», от этой песни у Мирославы, похоронившей несколько лет назад родителей, навернулись слезы. Потом молились слаженным хором и снова поднимали гранёные стаканы с кагором за праздник, за батюшку, за гостей–попечителей и, наконец, за самое матушку.

Мирослава, чуть отпивая вина и чуть откусывая пирожка, внимательно и с некоторым удивлением за всем наблюдала. Напротив неё сидела старушка, вся в чёрном, со сморщенным, как печёное яблочко, личиком, но на редкость живыми, блестящими глазами, она всё крестилась и улыбалась беззубым ртом, а рядом со стулом стояла её деревянная клюка. Мирослава подумала, что она похожа на странствующих старух–богомолиц, «калик перехожих», как они описаны у русских классиков, например, у Островского. Другая старуха, годами, быть может, не намного моложе «странницы», была, напротив, разодета во все яркое, цветное, совсем здесь неуместное, мало того, глаза её были подведены, морщинистые щеки нарумянены, как у старой блудницы, под газовой косынкой громоздился высокий начёс крашенных хной волос. Мирослава все поглядывала на неё, не понимая, почему она‑то здесь. Видать, в такой день и правда всех и всяких принимают.

Когда запели в очередной раз молитву, она вдруг подумала про себя: «А что я тут делаю? Почему я здесь?». Попыталась увидеть себя со стороны, глазами той же матушки, хотя та ни разу за всё время трапезы даже не взглянула в её сторону, и поняла, что и сама выглядит странно и неуместно за этим столом. Белый шёлковый шарфик то и дело соскальзывал с её головы и один раз даже упал на пол, под стул, она подняла его и решила больше уж не надевать, положила на колени.

Именно в этот момент матушка заговорила о людях, которые входят в храм, не смирив своей гордыни, то есть входят исключительно для того, чтобы погордиться собой: вот, мол, я какой, переступил‑таки порог церкви. Упомянула вскользь и про женщин, которые не ведают, что не только в церкви, но и в любом другом месте, где есть иконы, негоже находиться с непокрытой головой (Мирослава снова накинула шарфик). И ещё про то, что много есть нынче богатых людей, и церковь они теперь посещают. Но истинные ли они христиане, если все ещё одержимы духом стяжательства? «Ибо сказал Господь: всё, что имеешь, продай и раздай нищим». А помогай они щедрее православной церкви, сколько бы храмов во славу Господа Бога нашего Иисуса Христа можно было бы построить!

Мирославе показалось, что и это она специально для неё говорит, хотя и не смотрит в её сторону.

После трапезы, длившейся, впрочем, недолго, не больше часа, все снова вышли во двор, гости стали прощаться и рассаживаться по оставленным тут и там машинам. «Почему они даже с машинами сюда пускают, разве тут проходной двор?» — подумала Мирослава, сама она оставила машину далеко за воротами и вошла в монастырский двор пешком.

Монашенка в чёрном бархатном, та, что читала вслух житие Варлаама, пробегая мимо неё, приостановилась, спросила:

— А вы кого‑то ждёте?

— Да, матушку вашу.

— А по какому вопросу? Я её секретарь.

— Очень приятно. Как вас звать?

— Матушка Евлампия.

На вид ей было лет 25.

Мирослава не удержалась:

— А прежде как звали?

— Это неважно, — сказала она строго. – Так по какому вы вопросу?

Мирослава подумала, что многое тут устроено так же, как в миру.

— По личному.

Матушка Евлампия хотела ещё что‑то сказать, но не нашлась, развернулась и засеменила туда, где стояло црковно–монастырское начальство. Настоятельница, между тем, прощалась с главными гостями – батюшкой из городского храма и певчими. Все они, кроме батюшки, уже переоделись в светское, а молодой иконописный дьячок даже спрятал длинные волосы под модное кепи и выглядел теперь совсем обычным молодым человеком. Они ещё постояли у машины, высказывая довольство друг другом и проведённым праздником. Мирослава терпеливо ждала в сторонке. Наконец те тронулись, матушка обернулась и чуть было не прошла мимо, да Евлампия указала ей на ожидающую неизвестно чего гостью. Матушка нехотя приблизилась и, кажется, снова готова была разговаривать прямо тут, посреди дороги.

— А можно где‑нибудь присесть? Я долго не задержу, — попросила Мирослава.

Они прошли вглубь двора, к высокому, раскидистому каштану, на нижней ветке которого висел небольшой чугунный колокол, с его помощью, как видно, созывали монастырских на обед, а может, и на службу, и сели под ним на вросших в землю пнях, поставленных вокруг другого, гораздо более широкого пня, служившего столом. Мирослава провела рукой, смахивая листья, вынула из сумочки носовой платок, расстелила и только после этого присела на краешек. Матушка ничего подобного не проделывая, села напротив неё. Тотчас к ней стали подходить и обращаться с разными вопросами то послушницы, то подзадержавшиеся, а то и вновь подъехавшие гости. С одним из них, на вид типичным предпринимателем, матушка вступила в длинный разговор, который Мирославе поневоле пришлось слушать, речь шла о стройматериалах для возводящейся здесь же, на территории монастыря второй церкви.