У меня нет привычки писать. Не умею я. Я хотел бы написать трагедию, или сонет, или оду, но для них существуют правила. Мне это мешает. Это не создано для любителей. Слишком уж чересчур нехорошо получается. В конце концов. В любом случае, я видел сегодня кое-что, что я хотел бы изложить письменно. «Изложить письменно» не кажется мне действительно превосходным. Это, должно быть, одно из тех заезженных выражений, которые отталкивают читателей, которые, по мнению редакторов, ищущих оригинальности, которая кажется им необходимой в рукописи, которую редакторы публикуют, поскольку они были прочитаны читателями, которых отталкивают заезженные выражения типа «изложить письменно», которое являются тем не менее тем, что я хотел бы сделать кое с чем, что я видел сегодня, хотя я только любитель, которому трудно соблюсти правила трагедии, сонета или оды, так как у меня нет привычки писать. Черт, не знаю, как это получилось, но меня развернуло к самому началу. Я так никогда не выберусь. Тем хуже. Возьмем быка за рога. Еще одна пошлость. И потом этот парень там ничего общего не имел с быком. Ну, а вот это не так уж плохо. Если б я написал: возьмем пижона за плетенку его шляпы мягкого фетра, насаженной на длинную шею, быть может, это было б хотя бы оригинально. Может быть, это сделало бы меня известным некоторым господам из Французской академии, из Флоры и с улицы Себастъян-Боттен. Почему бы мне не развить эту тему и дальше? Писанье осилит пишущий. Это вот сильно, да. И все-таки нужно знать меру. Тот тип на площадке автобуса, ему ее не доставало, когда он принялся переругиваться со своим соседом под предлогом, что этот последний наступает ему на ноги каждый раз, когда он отступает, давая возможность зайти и выйти пассажирам. Тем более, что после того, как он таким образом обвинил его, он помчался садиться там, где увидел впереди свободное место, как если бы боялся пинка. Вот, я уже рассказал половину моей истории. Я спрашиваю себя, неужели я это сделал. А все же писать приятно. Но остается самое трудное. Самое заковыристое. Переход. Тем более, что никакого перехода не было. Так что я предпочту на этом остановиться.

Захожу в автобус.

— Это точно к воротам Шамперре?

— Вы что, читать не умеете?

— Извиняюсь.

Комкает на животе мои билеты.

— Вот.

— Спасибо.

Оглядываюсь вокруг.

— Скажите-ка, ну и ну!

Что-то вроде ленты вокруг шляпы.

— Вы могли бы не пялиться?

У него слишком длинная шея.

— Нет, ну скажите-ка.

Вот он бросился на свободное место.

— Ну и ладно.

Сказал я себе.

Захожу в автобус.

— Это точно к площади Контрескарп?

— Вы что, читать не умеете?

— Извиняюсь.

Он заводит свою шарманку и возвращает мне билеты уже продырявленными.

— Вот.

— Спасибо.

Проезжаем перед вокзалом Сан-Лазар.

— Смотрите-ка, вон снова тот же тип.

Я навостряю уши.

— Ты должен пришить еще одну пуговицу к своему пальто.

Он показывает ему где.

— У тебя слишком большой вырез.

Это уж точно.

— Ну и ладно.

Сказал я себе.

Ждать пришлось чрезмерно долго, пока автобус наконец не появился из-за угла и не начал притормаживать у тротуара. Некоторые пассажиры вышли, другие зашли: я был среди них. Все сгрудились на площадке, кондуктор пылко протрубил в рожок, и транспортное средство тронулось в путь. Отделив в книжечке нужное количество билетов, которые человек с маленькой коробкой погасил на своем животе, я принялся изучать попутчиков. Только мужчины. Без женщин. Абсолютно беспристрастный осмотр. Я скоро обнаружил жемчужину в этой кучке навоза: парень лет двадцати, обладатель маленькой головы поверх длинной шеи, большой шляпы на маленькой голове и игривой ленточки вокруг большой шляпы.

Какое ничтожество, сказал я себе.

Он был не только ничтожным, этот тип, но еще и злым. Он принялся негодовать, обвиняя некого буржуа, что тот плющит ему ноги при каждом проходе пассажиров. Другой пассажир посмотрел на него строгим взглядом, отыскивая свирепую реплику из уже готового репертуара, который он, должно быть, таскал сквозь жизненные обстоятельства, но в тот день не смог отыскать на месте. Тогда молодой человек, испугавшись получить пару оплеух, воспользовался внезапно освободившимся сиденьем и поспешил на него усесться.

Я вышел до него и не мог продолжить наблюдение. Я должен был бы уже забыть его, когда, двумя часами позже, будучи снова в автобусе, я заметил его на тротуаре, на Римской площади, все в том же плачевном состоянии.

Он ходил взад-вперед, сопровождаемый приятелем, который, должно быть, учил его элегантности, с педантичностью денди советуя ему уменьшить вырез пальто, поместив там дополнительную пуговицу.

Какое ничтожество, сказал я себе.

Потом мы двое, автобус и я, продолжили свой путь.

В этом полуденном S был помимо обычных запахов — аббатов, борщей, винегретов, газет, дискриминантов, елей, ёжиков, зайцев и койотов, лесных миражей, новомодных оперетт, роковых старух, тайных ужасов, факиров, хлыщей, цыпочек, чемоданов, шаблонов, щекотки, эсминцев, юннатов, ягодиц, — определенно ощущались ароматы длинной юношеской шеи, тонкие испарения плетеной ленты, острая выжимка обозленности, смрадная вонь трусости и запора, которые абсолютно точно идентифицировались, так что проходя два часа спустя мимо вокзала Сан-Лазар, я сумел, вновь встретив, распознать их в надушенном, модном и белыми нитками шитом аромате, который испускала неудачно размещенная пуговица.

У этого автобуса был некоторый вкус. Забавно, но факт. У каждого автобуса свой вкус. Так принято говорить, но это действительно так. Достаточно проделать опыт. В этом вот — S — чтобы ничего не скрывать — был небольшой привкус жареного земляного ореха, не могу сказать почему. У площадки был свой особенный аромат, аромат земляного ореха не просто жаренного, но еще и растоптанного. В метре шестидесяти от поверхности истинный гурман, найдись здесь таковой, мог бы почувствовать на языке что-то слегка кисловатое, что было шеей человека под тридцать. А еще двадцатью сантиметрами выше тонкому нёбу была представлена редкая возможность продегустировать плетенную ленту, слегка сдобренную какао. Затем мы вкушали бубль-гам спора, каштаны раздражения, виноград гнева и грозди горечи.

Двумя часами позже мы получили и десерт: пуговица от пальто… в самом деле орешек…

Автобусы на ощупь мягкие и пушистые, особенно если разместить их между ног и гладить двумя руками, от головы к хвосту, от мотора к площадке. Но когда находишься там, на этой платформе, тогда ощущаешь нечто более жесткое и даже жестокое, тюремную камеру или опорный брус, а потом нечто подскакивающее и более эластичное, ягодицу. Иногда их бывает две, тогда нужно употреблять множественное число. Можно также уловить полый и трепещущий объект, изрыгающий идиотские звуки, и нечто, заплетенное спиралью, мягче, чем четки, шелковистее, чем колючая проволока, бархатистее, чем веревка, и мельче, чем канат. Наконец можно прикоснуться к человеческой глупости, по случаю жары немного вязкой и клейкой.