Ланская лежала навзничь, подставив лицо солнцу, жмуря глаза на мреющее небо, и вспомнила свой первый сезон по окончании театральной школы. Городок был маленький, на Украине, и каждый день Зинаида Петровна шла в поле и лежала там, ни о чем не думая. Потом уже, перед закрытием театра, она попробовала понюхать кокаин… Да, это было перед самым закрытием сезона, перед отъездом в Москву. Вдруг совершенно ясно стало для всех, что в труппе совсем не было так благополучно, как это казалось раньше. Напротив. Многие разъезжались врагами и даже не кланялись друг другу. Некоторые семейные узы, благословенные долгими годами совместной жизни, оказались далеко не прочными.

— Я думаю подписать в Саратов,— говорил муж,— условия очень выгодные.

— И прекрасно,— отвечала жена,— а я, кстати, собираюсь в Минск.

И она начинала раскладывать белье по разным чемоданам.

— Вот, кажется, ваше полотенце,— любезно замечала жена,— извините, оно случайно попало ко мне.

— О, пожалуйста, не беспокойтесь.

Нет, им вовсе не было по дороге. Отнюдь нет.

Кокаин поддерживал энергию и восстанавливал бодрость духа. Все-таки приходилось иногда испытывать свои нервы и не всегда удавалось оставлять поле битвы за собою. К тому же тогда воевали не только дома. Второй год люди калечили и убивали друг друга на фронте. Запах крови успел-таки отравить воздух. Даже в глубоком тылу чувствовался этот запах. Кокаин отбивал его.

— Ура! Ура! — кричат дети, прыгают с грузовиков, выстраиваются попарно и идут в театр.

— Как они счастливы,— говорит Ланская и хватает Милочку за руку.

— Еще бы,— радостно вторит Милочка,— я никогда еще не видела такой массы детей. Разве когда-нибудь раньше можно было бы это увидеть?

— Да, да, конечно.

Зинаида Петровна, не выпуская Милочкиной руки, делает несколько шагов по тротуару:

— Я видела сегодня Кирима. Я заезжала к нему в сад на обратном пути. Я говорила с ним.

— Ну? — волнуясь, торопит Милочка.

— Я спрашивала о Петре Ильиче. Кирим говорит, что он вернется сюда еще раз. «Я не со всеми покончил свои счеты,— сказал он старику.— Жди меня. И тому, кто тебя спросит обо мне, скажи то же самое». Это, конечно, относилось не ко мне. Нет, нет. Он не мог думать, что я стану о нем расспрашивать. Конечно, нет. Но все равно, я сейчас даю вам слово и вы запомните: он меня больше не увидит, слышите, никогда не увидит. Я этого не хочу, он для меня не существует. Слышите?

— Слышу,— оробело повторяет Милочка.

— Я еду к Халилу в его аул Чох.

— Вы?

Милочка останавливается и испуганно смотрит на Ланскую. Вся кровь ударяет ей в голову от неожиданности.

— Да, я обещала ему это.

К ним подходит Томский. Пора идти в театр. Их ждут: через четверть часа — начало спектакля, после «Степки-растрепки» для красноармейцев пойдут «Дни нашей жизни». Зинаида Петровна играет Оль-Оль ^{60}.

В крайнем углу за столиком сидит Алексей Васильевич и пьет пиво. В столовой, кроме него, никого нет. Свет не зажжен, и в комнате сероватая муть.

— Это скверное пиво,— говорит Алексей Васильевич.— Не то, что было в прежнее время. Но выпейте со мной стаканчик. Сядьте сюда и поболтаем.

Милочка садится. Ей все равно.

Он берет ее за руку и дружески поглаживает.

— Я все еще помню ваше недовольство. Да, да. Поверьте, я его не забыл. Моя история неприятно на вас подействовала. Вам показалось, что мною руководили какие-нибудь задние мысли, что я хотел что-то доказать. Не правда ли?

— Не знаю. Нет — я этого не думала,— отвечает Милочка, оставаясь неподвижной и глядя на панно, висящее на противоположной стене.

— Но во всяком случае вы могли подумать, что я… Дело в том, что вы ошибаетесь. Уверяю вас — я сочувствую власти… даже уважаю ее. Я говорю серьезно. У нее есть сила и воля — вот все, что требуется от власти. Она умеет заставлять подчиняться себе и пользоваться каждым для достижения своей цели. В этом смысле я и рассказал свою историю…

Алексей Васильевич склоняется, целует Милочкину руку и смотрит на нее с улыбкой.

Милочка медленно поворачивает к нему свое лицо, несколько мгновений смотрит на него, точно желая что-то понять, и, наконец, спрашивает в свою очередь:

— Чему вы улыбаетесь? Вы всегда улыбаетесь?

— Улыбаюсь? Да, да — вы правы. Я улыбаюсь, потому что мне пришла на память одна история. По странной ассоциации я вспомнил одного счетовода, так, одного пустого, пьяненького человечка, которого мне довелось однажды встретить. Это был совсем погибший субъект, алкоголик в полном смысле этого слова. Он жил в уездном городишке и служил в управе. Потом, когда произошел переворот, он остался при совете. У него не было никаких убеждений и никаких привязанностей, кроме водки… А тогда ее уже доставать было трудно. Кругом пылали помещичьи усадьбы — Чернов проводил свою земельную реформу ^{61} — «черный передел», все чувствовали себя как на вулкане. И вот этот счетовод, этот пустой человечек, старый пьяница — достает откуда-то портрет в золотой раме — большой портрет Николая Второго и вешает его себе на стену. Вешает на почетное место и всем рассказывает об этом. «Да, вот — я повесил его у себя в комнате,— крикнет он и бьет себя в свою пустую, выгоревшую грудь.— Я повесил его, потому что питаю к нему большое уважение. Да, я уважаю его! Ложась спать, я смотрю на него и думаю: честь и хвала человеку, сумевшему поддержать в течение двадцати двух лет порядок в такой дикой стране, как наша».

Алексей Васильевич снова улыбается и целует Милочкину руку.

— Я вам передал эту нелепую выходку старого пьяницы, просто лишь чтобы рассмешить вас, потому что она меня в свое время тоже очень рассмешила, но Бога ради, не применяйте эту историю ко мне. Мотивы моего уважения к власти совсем иные, уверяю вас. Я пока еще не старый пьяница. О, далеко нет.

Он опять берет девушку за руку и крепко пожимает ее. Берет у самого локтя — загорелого и крепкого.

Милочка не вырывает руки. Она нисколько не смущена. Просто не замечает того, что он делает.

— Вот что, Алексей Васильевич,— говорит она,— ведь вы прекрасно знаете, что если мы и не понимаем друг друга и говорим по-разному, то вовсе не потому, что по-иному относимся к власти. Я меньше всего думаю об этом. Я просто — люблю и верю.

— Кого любите и во что верите? — все еще улыбаясь и не выпуская ее локтя, спрашивает Алексей Васильевич.

Лицо ее становится строгим и сосредоточенным. Она точно проверяет себя, колеблется. Он впервые видит ее такою сдержанной и серьезной. Она точно выросла за эти несколько минут. Улыбка невольно стирается с его губ, и он пристально смотрит на нее.

— Всех люблю и всем верю,— отвечает она.— Без этого не стоило бы жить. Да — это так.

У Милочки в комнате всегда ералаш. На столах, под столами, на стульях, на платяном шкафу — книги и трубкой свернутые рисунки, покрытые тройным слоем пыли. По стенам — пастель, масло, цветные литографии, портреты углем. Самая любимая — сомовская «Дама в голубом» ^{62} и еще «Танцовщица» Дега ^{63}.

На оттоманке подушки, подушечки, цветные платки, парча. В углах под потолком паутина.

Дарья Ивановна давно махнула рукой. Прибрать — сил никаких недостанет.

Милочка целыми днями в разгоне, возвращается домой поздно вечером. Волосы растрепаны, щеки пылают — тысяча планов, идей, необычайных мыслей занимают ее.

Она бросает на стол свой колпачок, служащий ей шляпкой,— всегда какой-нибудь яркий, сшитый на живую нитку из старой кофточки,— и идет в кухню умываться. Там, плескаясь в тазу, сообщает она матери все дневные свои похождения и происшествия. Потом идет в столовую пить чай.