— Я не пойду…

И она осталась на всю ночь. Она никуда не ушла. Это было. Это не сон. Все это было… Конечно.

— Уже утро, совсем утро — мне пора домой.

Змейка стоит у окна — подоконник мокрый от росы, сизый. На нем темные следы ее пальцев. У нее усталое, замкнутое, острое лицо, совсем тусклые слепые глаза. На плечах великолепная малиновая с оранжевым узором чадра, в ушах все еще колышутся, позванивая, заветные серьги.

— Может быть, этого и не нужно было делать, как вы думаете? — спрашивает она бесцветным голосом.— Может быть, лучше было оставаться дома в эту ночь? Ведь все равно — рано или поздно… Пустяки. Я с вами уеду в горы. Когда будет готово — вы мне скажете. И я поеду. Как у вас называют изгнанника?

— Камлий.

— Да, я помню. Вы мне рассказывали. Кровная месть. В адатах ^{85} Омар-хана ^{86} очень подробно говорится о ней. Чтобы предотвратить кровную месть, старейшины изгоняют из своей страны того, кому грозит смерть. И он называется — камлий. Он на всю жизнь становится изгнанником. Но часто его сердце не выдерживает. Правда, Халил? И тогда он возвращается на родину. Он идет в дом своего врага, к тому, кто имеет право его убить, и говорит: «Вот я»… Безоружный отдается на его волю. Его ведут на кладбище, на место, где похоронен убитый им, и убивают. Мне не изменяет память, Халил, правда? Я это хорошо помню! Так говорится в адате.

Она молчит, рисует пальцем на подоконнике, чертит непонятные письмена — тире, точки.

— Изгнанник,— тихо повторяет она,— камлий. «Лучше мне лечь костьми на своей земле»… А скажите, Халил, у вас в горах можно достать кокаин? Нет? Но что же мне тогда делать?

Она смеется. Почему у нее такой недобрый смех?

— Нет, конечно, я шучу,— через минуту говорит она просто и искренне.— Там мне не нужен будет кокаин. Там я стану совсем другой. Ты веришь? А теперь проводи меня домой. Я очень устала. Когда-нибудь я скажу тебе, чего мне стоила эта ночь, и ты поймешь. Это очень трудно, поверь — очень трудно. Поцелуй меня и идем. Идем!

Вот ее последние слова. Что она хотела сказать ими?

Или нужно верить поэту: «Когда говорит женщина, это еще не значит, что она что-нибудь хочет сказать».

Но разве поэты понимают женщин?

Кирим сидит у себя в саду. Несколько лет подряд он арендует его у богатого армянина из Эривани. Теперь сад принадлежит городу — армянин давно сбежал, а Кирим остался по-прежнему арендатором. И все считают этот сад — садом Кирима.

С весны Кирим перебирается из города сюда, ведет уединенную, молчаливую жизнь в своей каменной сторожке. Изредка его навещает его марушка — русская марушка ^{87} — Маруся, кухарка Дарьи Ивановны. Она приносит ему по пятницам, когда ему нельзя готовить праздничный обед, тушеную баранину с айвой.

Маруся — добрая баба, Кирим доволен ею, других жен ему не нужно. Она сама зарабатывает себе на хлеб, ей не полагается чадры, колец, серег — ей достаточно ее синей юбки и ситцевой кофты. И она уважает Кирима, ей нравится его борода, сосредоточенная молчаливость и строгость. У каждого свой бог.

Сад Кирима — в конце целого ряда садов у самого Реданта. Оттуда начинается предгорье. Накренившийся плетень, повитой хмелем, терновник, лопухи и лес все выше, все гуще.

Редко кто забредет сюда из города. Только деревья, трава по пояс, птицы и Кирим.

С ранней весны до заморозков — почки, цветень, листва, плоды — одно сменяет другое, как четки в руках правоверного.

Ничто не удивляет Кирима. Все совершается так, как должно совершиться. И ничто не может мешать человеку идти по жизни, как по саду, созданному для него Аллахом,— почки, цветень, листва, плоды… Все предугадано — одно ведет за собой другое. Нет ничего, чего не должно было бы быть. Кизмет ^{88}. Судьба.

Кирим сидит, подобрав под себя ноги перед дотлевающим углем: он неподвижен, бесстрастен и нем.

«Кто будет беречь рот свой, того и голова будет спасена»,— так говорится в адате Рустем-хана.

Над ним вьются осы — он не отгоняет их. Каждая тварь исполняет волю Аллаха. Не нужно только мешать ей. Урусы-красноармейцы ^{89} рвали зеленые яблоки. На другой день один из них умер от холеры. Больше они не приходили.

Кирим смотрит в глубь сада, и в глазах его зеленая сень. Зеленый цвет — самый радостный цвет, цвет Магомета. Глаз никогда не устает смотреть на него. Час, другой, третий…

От корней, от листвы, от крапивной заросли курится перловая зыбь, над нею мошкара и кремовые капустницы, еще выше — ласточки, а в поднебесье — коршуны.

Нос, глаза, уши, рот, каждый волосок в бороде Кирима впитывают, вбирают в себя, как соты, дремный мед сада.

Не явь, не сон — благое созерцание.

«Как он только может? — думает Маруся с благоговением.— Сидит — вот и все. Думает. А о чем думает — неизвестно».

Она робеет перед мужем и гордится, что у нее такой мужик. Необыкновенный. Ничем его не удивишь, не обидишь. Сама она суетлива, любопытна — язык без костей. Терпит, терпит — и не выдержит.

— Всех в столовках кормить станут,— говорит она,— никто дома не смей готовить. И всем — одинаковое. Суп и каша. Как ты тогда будешь, Кирим?

— Был — буду,— отвечает он.

— И жен станут раздавать по карточкам. Как кому какую определят. Чтобы ни одна пустой не ходила. А дети — общие. Неделя такая объявлена будет. Ты меня тогда бросишь.

— Иехта (нет).

— То-то. Чего не выдумывают. Разве любовь можно по карточке? Нынче помидоры дешевы. Мы теперь все с помидорами готовим. Только нашему делу скоро крышка. Пропадет Дарья Ивановна…

Сидит, смотрит в сад Кирим, а глаза зеленые. Ничем его не прошибешь. Маруся сдается и замолкает тоже. Вьется дымок между ними, печется на угольях картошка, кричат иволги…

— Здравствуй, Кирим!

Кирим медленно поднимает голову и видит перед собой Халила. Но он нисколько не удивлен. Ничуть. Он остается сидеть на месте как ни в чем не бывало, медленно кивает своей бородой, невозмутимо желает пришельцу доброго дня.

Халил тоже присаживается к дотлевающему костру, поджимает под себя ноги.

Так они сидят друг против друга — молчат. Это значит, что им нужно говорить без женщины.

Маруся догадывается — она многому научилась, живя с Киримом. А все же берет любопытство. Зачем пришел сюда этот красивый парень? Кое-что она за ним примечала…

И она начинает разгребать уголь, доставать картошку, очищать ее от золы — медленно и озабоченно.

Но Кирим по-прежнему непроницаем. Он даже не смотрит на Марусю — как будто ее нет. Русский мужик давно загнул бы крепкое слово. А этот — хоть бы что. Ирод, а не человек. У, черный! Его не пересидишь…

Маруся вскакивает, кидает с передника картошку. Говорит, поджимая губы, глядя в сторону:

— Ну, уж мне пора. Счастливо оставаться! Ужо как-нибудь приду в другой раз.

— Прощай,— отвечает Кирим.— Сливу повезу — домой заеду. Жди.

Халил-бек смотрит в сад. Взгляд его бежит между стволами яблонь по зеленому лугу, тонет в зелени, свете, благоухании. Его обволакивает тишина зеленой своей паутиной. Все становится просто и ясно. Какие здесь могут произойти неожиданности?

Отсюда прямая дорога в горы. От кунака к кунаку, по тропам вверх и вверх, к горному кряжу, в аул Чох.

Камлий — говорит Змейка. Пусть так! Но невольный.