— Меня зовут Мишель Кассиди. Я хочу поговорить с детективом.

Клинг думал о том, бывала ли заместитель главного врача Шарин Эверард Кук в полицейской дежурке. Если вы проработали в восемьдесят седьмом участке достаточно долгое время, вам начинает казаться, что здесь побывал буквально каждый житель этого города и каждый совершенно точно знал, как эта дежурка выглядит, вплоть до царапин на стене. Но Клинг просто представить себе не мог, чтобы работа Шарин завела ее за пределы Солнечной системы, где, как ему иногда казалось, и располагался 87-й. Планета, на которой нет ничего, кроме самых примитивных форм жизни; безвоздушная, лишенная солнечного света пустота, в которой ничего никогда не меняется, все остается неизменным ныне, присно и во веки веков.

Интересно, в ее кабинете на Ранкин-плаза стены выкрашены в такой же ядовито-зеленый цвет, как стены дежурки? А если да, то неужели они такие же грязные, как в этой комнате, которой пользуются двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, а в високосном — триста шестьдесят шесть? Клинг припомнил, что за все то время, что он здесь проработал, дежурку красили лишь однажды. И не нужно было быть ясновидящим, чтобы утверждать, что вряд ли это событие повторится в обозримом будущем. Клинг полагал, что существующие на всех планетах слова «яблочно-зеленый» и «дрянной» наилучшим образом описывали дежурку, а если на то пошло, то и весь участок. Ну, возможно, «дрянной» — это слишком слабо сказано. Пожалуй, правильнее бы было сказать «запущенный» или даже «убогий». По правде говоря, наиболее исчерпывающим определением было бы «дерьмовый» — слово, которое он никогда не произносил в присутствии доктора Шарин Кук и, возможно, никогда в жизни не произнесет, если судить по вчерашнему свиданию.

Выбранный Шарин итальянский ресторан назывался «Травиата». Судя по названию, можно было предположить, что их примутся пичкать оперной музыкой, но вместо этого оказалось, что там играют «Сто лучших хитов Фрэнка Синатры». Клинга это вполне устраивало. Он любил Синатру, и его не раздражал звучавший снова и снова «Поцелуй», хотя к пятому разу он выучил все слова песни наизусть.

Поцелуй...

Все начинается с него,

Но поцелуи чахнут

И умирают,

Коль не дождутся ласки...

Ну и так далее.

Но потом в третий раз зазвучала «Моя малышка».

Разговор застрял, словно машина в дорожной пробке. Клинг понятия не имел, что он такого сказал или сделал, чтобы заставить Шарин неожиданно замолчать. Впрочем, будучи детективом, Клинг знал, что иногда люди откликаются на нечто, сказанное или сделанное несколько минут или даже несколько часов назад, — а иногда даже на события многолетней давности, как в том деле с дамой, которую они недавно арестовали. Она отравила своего мужа двенадцать лет спустя после того, как он обозвал ее проституткой в присутствии всей их команды игроков в кегли. Так что он сидел напротив Шарин и пытался понять, с чего вдруг у нее сделался такой угрюмо-задумчивый вид, когда — вот так номер! — снова зазвучала «Моя малышка». В надежде разобраться, что же за мысли ее грызут, и, кроме того, решив, что сделал блестящее наблюдение, Клинг бросил реплику насчет того, что в этой песенке только обещают рассказать историю, но до рассказа дело так и не доходит.

— У парня была несчастная любовь, — сказал Клинг, — и он обещает бармену рассказать об этом, но на самом деле только и говорит, что собирается об этом рассказать.

На лице Шарин застыло отсутствующее выражение.

Похоже, сейчас она пребывала мыслями за тысячу миль отсюда.

А что, если Шарин пережила несчастную любовь и просто пытается прийти в себя? А если так, то не думает ли она сейчас об этом парне, кем бы там он ни был? И когда произошло крушение этой любви? Десять лет или десять дней назад? А может, вчера вечером?

Лучше оставить ее в покое.

Клинг перенес свое внимание на лингини с моллюсками под белым соусом.

— Это потому, что я черная? — внезапно спросила Шарин.

— Что — потому, что вы черная? — не понял Клинг.

— Вы звонили мне с улицы.

— Нет, — ответил Клинг. — Об этом я вообще не думал.

«А правда ли это?» — спросил он у себя.

До сегодняшнего дня он никогда в жизни не встречался с чернокожей женщиной.

Что за дурь лезет в голову?

— А это потому, что я белый? — легкомысленно поинтересовался Клинг и улыбнулся. — Ну, вы приняли приглашение.

— Возможно, — ответила Шарин.

Клинг отметил про себя, что она не улыбнулась в ответ.

— Ну тогда... может, вы хотите поговорить об этом? — спросил он.

— Нет. Не сейчас.

— А когда?

— Может быть, никогда.

— Ну ладно, — согласился Клинг и вернулся к лингини.

Он решил, что на этом все и закончится. Привет, бледнокожий, приятно было познакомиться, но ничего не выгорит, парень.

Когда после обеда Шарин сказала, что действительно предпочитает не ходить в кино, поскольку им обоим завтра нужно рано вставать, Клинг окончательно уверился в том, что сейчас услышит: «Пока, приятель, как-нибудь увидимся». Остановившись на крыльце ее дома, они пожали друг другу руки. Шарин поблагодарила его за приятно проведенное время. Он сказал, что для него это тоже был очень приятный вечер. Дождь не перестал, но теперь он лишь слегка моросил. Клинг зашагал по слякотному пути длиной в пять кварталов, лежавших между домом Шарин и станцией метро.

Когда поезд все еще стоял на наземной платформе на Калмс-Пойнт, в вагон вошли трое чернокожих подростков. Похоже, они прикидывали, как бы к нему подступиться. Клинг одарил их взглядом, в котором явственно читалось: «Не советую!», и подростки прошли мимо не останавливаясь...

Стоявший на столе у детектива Клинга телефон зазвонил.

Поднявшись на второй этаж, Мишель увидела еще одну табличку, висевшую на стене. Согласно ей отдел розыска располагался дальше по коридору и, чтобы добраться до него, нужно было миновать несколько дверей, на каждой из которых висела соответствующая табличка — «Раздевалка», «Мужской туалет» и «Канцелярия». Красовавшаяся прямо на лестничной площадке табличка черным по белому (точнее, по грязно-белому) сообщала, что розыскной отдел находится здесь, но никаких толковых указаний не давала. Мишель последовала своим инстинктам, а поскольку она была правшой, то вполне естественно, что свернула направо и пошла через холл. Из раздевалки пахло потом, из-за дверей туалета тянуло запахом мочи, а из канцелярии доносился аромат кофе — настоящее попурри этой «старой лавочки», как говорил Детектив, персонаж той пьесы, которую они репетировали. Сперва она заметила, что часть холла отделена деревянной перегородкой, а потом уже увидела, что за ней располагаются несколько темно-зеленых металлических столов, телефоны и доска объявлений с вывешенными на ней фотографиями и сообщениями. В глубине комнаты виднелись еще несколько металлических столов и ряд окон, забранных металлическими решетками. За одним из столов сидел светловолосый мужчина приятной наружности. Мишель остановилась у перил, откашлялась точно так же, как внизу, и, вспомнив их план, произнесла:

— Детектив Клинг?

Клинг поднял голову.

У стоящей перед ним женщины были волосы цвета морковки, вымоченной в апельсиновом соке, и синие с лиловым оттенком глаза. Одета она была в обтягивающий синий свитер под цвет глаз, сверху наброшена короткая куртка в морском стиле. Темно-синяя юбка была подобрана в тон куртке. Дополняли наряд толстая золотая цепочка и синие туфли на высоких каблуках.

— Дежурный сержант сказал, что мне следует поговорить с вами, — произнесла женщина.

— Да, он мне только что звонил, — ответил Клинг. — Входите.

Мишель заметила, что на проделанной в перегородке дверце красовалась задвижка, и удивилась, когда от ее прикосновения дверь действительно отворилась. Девушка нерешительно вошла в комнату. Когда она приблизилась к столу, Клинг встал и предложил ей стул, расположенный с другой стороны стола. Мишель села, закинув ногу на ногу. Синяя юбка скользнула вверх по бедрам. Мишель откинулась назад, одернула юбку и попыталась поудобнее устроиться на жестком стуле. Клинг уселся обратно.