Хоть бы задумались, кто решил снести храм? Какая наверняка же высокая инстанция? А Романов был такой дремучий человек, что не понимал суть дела, но Глазунов моментально открыл ему глаза? И кому он позвонил, кому приказал? Всё это очередная несусветная чушь. В те годы не могло быть ничего подобного, никто не решился бы сносить храм. И вот теперь он вставит в новое издание своих воспоминаний, если оно будет, ещё и этот героический эпизод своей великой жизни. А ведь и без того, как пишет Куняев, «вся восьмисотстраничная книга воспоминаний Глазунова наполнена слухами, сплетнями, анекдотами, фантастическими сюжетами». Одним сюжетом такого пошиба теперь может быть больше…
ЗАКОН АБРАМОВИЧА
К 65-летию Победы снимается фильм о маршале Жукове Мне предлагали главную роль. Гонорар 750 тысяч долларов. Я не мог согласиться. Меня не интересует, с кем он сожительствовал…
Николай Губенко, народный артист СССР.
«Советская Россия», 10 ноября 2009.
Сегодня мир разъединённых наций
Обязан свято сей закон блюсти:
Чего нельзя за кучку ассигнаций,
За десять кучек можно огрести.
Вначале мир был этим огорошен,
Но Абрамович продолжал учить:
— Чего добыть нельзя за горстку грошей,
За бочку грошей можно получить.
Но есть ещё артисты как Губенко!
Чтоб Жукова сыграл в постели он
(«Как пригодится к юбилею сценка!»),
Ему сулили чуть не миллион.
Де не рублей, не путинских — заморских.
Предательство художников в цене!
И гладит Абрамович их по шёрстке,
И хлопает Медведев по спине.
Да, юбилей становится всё старше.
Его шакал-киношник страстно ждал.
И он покажет, как великий маршал
На 1-м Женском лихо побеждал.
Но в этот раз, увы, не с тем артистом
Пришлось ему комедию ломать.
Вот бы их ещё — «двупалым свистом
В бабушку и бога душу мать!».
«Завтра», № 48, 2009
ОТЪЕВШИСЬ, ОНИ ТОТЧАС НАГРЯНУТ!
Э. Володарский. Лауреат премии КГБ, доктор Академии искусств Сан-Марино
Вот уже который год подряд наш народ теряет почти по миллиону своих братьев и сестёр. 2008-й високосный, видимо, превзошел прежние. Стоит только оглянуться окрест. Звоню по телефону товарищу студенческих лет писателю Юрию Вронскому, хочу сообщить, что 2 декабря умер Анатолий Мошковский, наш общий друг. В нынешние дни, в атомизированном реформаторами обществе он мог не знать это, а надо же выразить сочувствие Толиной жене Гале, теперь вдове. И вот женский голос отвечает мне:
— Кто говорит?
Я не люблю отвечать на этот вопрос и несколько секунд молчу, потом называюсь. И вдруг:
— Юра умер 22 мая…
Весть о смерти встретилась с вестью о смерти.
Такие же ответы я услышал, когда позвонил и милому однокашнику по Литинституту прекрасному поэту Владимиру Семёнову, и песенному Михаилу Таничу, рукопись которого когда-то рецензировал для «Советского писателя», и незабвенному Коле Евдокимову… У трёх редакторов, с которыми я работал долгие годы, умерли матери — у Юрия Мухина, Александра Проханова, Владимира Бондаренко, у меня самого умерла сестра… И все в этот високосный… И вот в такие-то дни популярная газета печатает изящный философский трактат под заглавием «Momento mori!», то бишь «Помни о смерти!». Нашли время, нашли место, нашли, кому напомнить. Это до какой же степени надо уйти в свои тёмные недра или не уважать свой народ, чтобы ещё и глумливо напоминать соседу: завтра, милок, твой черёд.
Уж я подумал, что это, может быть, имеет аллегорический смысл и адресовано подписчикам газеты: помни, мол, подписчик, о возможной смерти твоей газеты.
В первых числах декабря мы отмечали 75-ю годовщину Литературного института.
Чем чаще празднует лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину…
Зовёт меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой.
И мнится, очередь за мной…
Толю Мошковского, товарища юности, талантливого детского писателя, хоронили как раз в дни литинститутского юбилея. Он уже несколько лет не выходил из дома, и я как раз собирался рассказать ему, как прошел юбилей.
У критика Владимира Бондаренко, которому идёт седьмой десяток, как уже сказано, тоже умерла мать. В «Завтра» № 48 он об этом напечатал статью и тут же поместил стишок своей сестры Елены Сойни. Получилась славная поминальная подборочка. Однако некоторых читателей газеты это покоробило. Как так? Почему? Вот Ненавистник Лицемеров заявил в Интернете: «У всех умирают пожилые родители, но не все имеют возможность использовать для их поминовения общественное издание… Постеснялся бы и помолчал лишний раз». В самом деле, тем более, что речь идёт не об одном из рядовых сотрудников газеты, которые тоже не имеют такой возможности, а о заместителе главного редактора, а он, главный-то, кстати сказать, даже извещения о смерти своей матери не дал. Конечно, людей раздражает, что и тут иные «продвинутые» стараются использовать своё положение. Мало того, скорбную подборочку Бондаренко дал ещё и в своей газете «День литературы». И как! На первой полосе, на месте передовицы. Нет, мол, на свете ничего важнее моего горя.
Но, по-моему, дело не только в этом. Разумеется, о смерти отца или матери, дочери или сына можно рассказать в воспоминаниях, в стихах или почтить их память как-то ещё. Павел Антокольский написал прекрасную поэму о погибшем на войне двадцатилетием сыне. Она кончается так:
Прощай, моё солнце, прощай, моя совесть!
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем закончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.
Прощай… Поезда не приходят оттуда.
Прощай… Самолёты туда не летают.
Прощай… Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам, снятся и тают.
Мне снится, что ты ещё малый ребенок.
Смеешься и топчешь ногами босыми
Ту землю, где столько лежит погребённых…
На этом кончается повесть о сыне.
Какая чистота и сдержанность, и глубина отцовского горя. Эти давние послевоенные строки всплыли в моей памяти и остались в них, когда в 22 года погиб и мой сын. Да, такие стихи естественны и понятны. Но вот сразу после смерти матери или сына — в газету, где, как на площади, многотысячные толпы народу и бить себя в грудь, и стенать, и размазывать слёзы?! У поэта А. Д., известного по разным фестивалям, юбилеям, презентациям, тоже погиб сын, и в этот же день — он ведь профессионал! он же лауреат премии Лермонтова и Бунина! — написал стишок, подобрав рифмы повыразительней: смерть-твердь, могила-убила, сынок-венок… А печатая стихотворение в книге, скорбящий лауреат ещё и поставил под ним дату и указал: «День гибели сына». И, конечно же, уверен, что открыл читателю лучшую сторону своей возвышенной поэтической души. Но больше, чем сам факт «привилегированной элитной скорби», читателей возмутило другое. Бондаренко воспользовался случаем и упомянул множество родственников от своих бабушек и дедушек до внуков и правнуков своей матушки. Начал с отца. Оказывается, будучи председателем сельсовета в своей деревне под Харьковом, отец при коллективизации проявил уж такую резвость и лихость, что даже в те годы был осуждён за это и сослан в Сибирь. Факт примечательный вдвойне, даже втройне. Во-первых, говоря о коллективизации, у нас нередко сводят дело к выселению кулаков. А выходит, что ссылали и тех, кто чрезмерно усердствовал в организации колхозов. Во-вторых, и тут антисоветчик — сын репрессированного! Окуджава, Аксёнов, Дементьев, Бондаренко… И тут — это ни в чем ему в жизни не помешало.
