Но он будет горько сожалеть об утраченной дружбе. Спустя какое-то время, рассказывал Сезанн Волл ару, он узнал, что Золя объявился в Эксе. «Я вообразил себе, что, после всего, что произошло, он не осмелится прийти ко мне сам… Но вы только подумайте, месье Воллар, мой дорогой Золя был в Эксе! Я забыл обо всём: о “Творчестве”, о многих других обидах, о том, например, с каким презрением эта мерзавка, его горничная, наблюдала за мной, пока я тёр о соломенный коврик ноги, перед тем как войти в гостиную Золя. […] Не тратя времени на сборы, я всё бросил и помчался к гостинице, в которой он остановился, но по дороге встретил приятеля, и тот рассказал мне, что накануне он слышал, как Золя, у которого спросили: “Вы будете на ужине у Сезанна?” — ответил: “Какой смысл встречаться с этим неудачником?” И я вернулся к своему мотиву». «У Сезанна слёзы навернулись на глаза, — пишет Воллар, — он принялся сморкаться, чтобы скрыть переполнявшие его чувства, затем продолжил: “Видите ли, месье Воллар, Золя был незлым человеком, но всегда подстраивался под обстоятельства”»[192].

А он — нет. На закате своей жизни он скажет Иоахиму Гаске: «Для художника нет ничего более опасного, чем стать героем литературного произведения. Уж мне ли этого не знать? Ту же злую шутку, что Прудон[193] сыграл с Курбе, со мной сыграл Золя. Я очень ценю, что Флобер никогда не позволял себе рассуждать в своих произведениях об искусстве, в котором он не разбирался»[194].

Двадцать восьмого апреля 1886 года в мэрии города Экса Поль Сезанн зарегистрировал свой брак с Гортензией. В их свадебной церемонии не было ничего праздничного. Луи Огюст тоже на ней присутствовал, но он был уже далеко не тот. Он давно всё знал, знал все эти жалкие секреты и умело играл на них, но теперь Поль официально оформлял свои отношения с женой. Сколько же копий было поломано из-за этого… Для свидетелей брачной церемонии Сезанн дал обед, на котором присутствовал и его зять Максим Кониль. А вот Гортензии, похоже, на этом обеде не было. Религиозная церемония состоялась на следующий день в церкви Сен-Жан-Батист на аллее Секстиус в присутствии всё того же Максима Кониля, сестры Поля Марии и ещё двух свидетелей, поставивших свои подписи под записью в церковной книге. Вот и всё, как сказал бы Флобер.

Гортензия не стала задерживаться в Жаде Буффан. Тамошняя атмосфера действовала на неё угнетающе. Мария едва выносила невестку. Старшая госпожа Сезанн желала, чтобы её сын принадлежал только ей. Луи Огюст всё больше впадал в маразм. Конец его был близок. В доме теперь всем заправляли его жена и старшая дочь. Наконец-то они добились того, чего хотели: Поль женился, приличия соблюдены, его жена не слишком им всем докучала. Они взяли на себя все бытовые заботы о Поле. С женой и сыном он виделся, когда у него было на то настроение. Какой уж тут медовый месяц…

Поводов для расстройства у Сезанна становилось всё больше. В конце июня этого, ужасного для него во всех отношениях, 1886 года ушёл из жизни его друг художник Монтичелли. Наполовину парализованный, буквально чувствующий дыхание смерти, он до самого конца продолжал писать картины. Живопись всегда была для него праздником, его единственной радостью, пиршеством красок и форм. Поль тяжело переживал эту утрату. Он потерял Золя, ведь конец дружбы — та же смерть, потерял свободу, согласившись на брак с Гортензией ради каких-то там приличий, а теперь потерял ближайшего из своих соратников, рядом с которым ему всегда было светло и весело, рядом с которым он мог позволить себе наивысшее счастье — быть самим собой, жить сообразно своим мечтам и желаниям. Может быть, то были знаки судьбы из тех, что отмечают переломные моменты в жизни накануне великих перемен. Чёрная тоска погнала его из Прованса в Париж.

Правда, помимо тоски было ещё и любопытство. Сезанну хотелось узнать, что происходит в столице. Сразу по приезде он отправился к папаше Танги, в чьей лавке всегда висело несколько его картин. Дела у Танги шли неважно, не было у него коммерческой жилки. Он собрал у себя настоящие сокровища, среди которых были полотна Гийомена, Писсарро, Гогена. Правда, кроме него самого, мало кто пока мог оценить их, продать же эти работы за достойные деньги Танги не хватало ни умения, ни ловкости. Вот и уходили картины его любимого Сезанна по 40 франков маленькие и по сотне большие — за сущие гроши! Если же какое-то из полотен ему особенно нравилось и он не хотел с ним расставаться, то назначал за него такую непомерную цену, что никто не мог к нему даже подступиться. В последнее время Танги пребывал в восторге от одного молодого голландского художника. Это был довольно странный, неуравновешенный тип, самоучка, писавший необычные картины, выполненные яркими, густо наложенными на холст красками, производившие на зрителей сильное впечатление. Звали художника Винсент ван Гог[195]. Вроде бы именно Жюльен Танги устроил его встречу с Сезанном, который пришёл в замешательство при виде этого бесноватого парня. Как оказалось позже, бунтарство и крайняя степень нервного возбуждения были его обычным состоянием. Его похожие на галлюцинации картины, написанные по наитию, словно набрызганные на холст шпателем, без всяких мыслей о композиции и без всякой предварительной подготовки, без чего сам Сезанн никогда не работал, привели Поля в недоумение. «Откровенно говоря, — якобы сказал он Ван Гогу, — то, что вы делаете, похоже на живопись сумасшедшего». Хочется усомниться в том, что Сезанн мог позволить себе такое. Он был гневлив, но не злобен. И потом, ему самому не раз приходилось слышать подобные обвинения в собственный адрес… Да и встречался ли он вообще с Ван Гогом? Он об этом никогда не рассказывал. Мифы, мифы…

Папаша Танги едва сводил концы с концами. Этот бунтовщик, чудом избежавший расстрела в период бурных политических потрясений, теперь никому не доверял. Его любимые художники были опасными ниспровергателями установленного порядка, имевшими трения с властями, не так ли? А посему папаша Танги долго приглядывался к любому незнакомцу, забредавшему в его грязную лавчонку, подозревая в нём шпика. Он что-то бубнил себе под нос и долго заставлял себя упрашивать, прежде чем соглашался показать свои сокровища, спрятанные в задней комнате. Другие галеристы умели ловчее договариваться и с покупателями, и с художниками. Годом ранее, оказавшись в отчаянном положении, Танги отправил Сезанну письмо, пестрящее орфографическими ошибками, в котором просил его погасить долг, переваливший за четыре тысячи франков. Поговаривали даже, что торговец начал разрезать картины Сезанна и продавать их по фрагментам. Так, пишет Амбруаз Воллар, покупатель мог уйти из лавки Танги, унося с собой только три яблока, если всё остальное ему не нравилось.

Есть места, отмеченные Богом, даже если никто об этом и не подозревает. Так вот, лавка папаши Танги была одним из таких мест. Туда сходились истинные ценители живописи, те, кто умел смотреть и видеть. Они покупали там картины, обменивались ими друг с другом. Писсарро с всевозрастающим удивлением наблюдал за творческими изысканиями своего друга и ученика Сезанна. Изо всех сил он защищал его, в том числе и перед Гюисмансом, которого упрекал в том, что в своей книге «Современное искусство» он уделил Полю гораздо меньше внимания, чем тот заслуживает: «Позвольте заметить вам, любезный Гюисманс, что вы увязли в литературных теориях, применимых лишь к школе Жерома… подновлённой школе». Поль Гоген, покинув сферу сухих финансов, чтобы целиком посвятить себя живописи, приобрёл несколько картин Сезанна, с которыми категорически не хотел расставаться, несмотря на денежные затруднения: искусство приносило ему гораздо меньший доход, нежели спекуляции на бирже.

Сезанн ещё не достиг славы, до этого было далеко; но он продолжал упорно трудиться, медленно, но верно продвигаясь к намеченной цели. Нынешний приезд в Париж позволил ему убедиться в том, что у него остались там верные друзья, пусть самый близкий из них, Золя, и предал его. Среди его почитателей по-прежнему числился Виктор Шоке, на чью поддержку Поль всегда мог рассчитывать. Перед возвращением в Экс Сезанн погостил у Шоке в Нормандии. Тот жил более чем скромно, несмотря на недавно полученное наследство, которое он пустил на удовлетворение своей неизбывной страсти к искусству, в частности на пополнение своей коллекции живописи. В последнее время Шоке пребывал в меланхолии. На портрете, написанном с него Сезанном в то лето, он предстаёт измождённым, сильно постаревшим и очень печальным. При этом сама картина — прекрасно исполненная, композиционно строго выверенная — просто великолепна. Шоке… Сезанн заходился от возмущения, вспоминая, каким выставил его Золя в «Творчестве»: безумным коллекционером, собирающим «бредовые полотна» Клода Лантье. Господи, кому верить? Сезанн уже снискал признание колле г-художников, что должно было принести ему определённое удовлетворение и несколько успокоить. Почему же тоска не отпускала, почему к горлу подкатывал комок, а на глаза наворачивались слёзы, когда он вспоминал все эти годы каторжного труда, вспоминал всё то лучшее, что создал?.. Трясясь в поезде, вёзшем его в Экс, весь долгий путь, который ему приходилось проделывать множество раз, Сезанн размышлял, не бросить ли ему живопись. Только вот сможет ли он прожить без своих красок и холстов?