В отдельных комнатах сидели и до одурения спорили юркие, подвижные, неряшливо одетые в потертые кожанки и стоптанные сапоги оппозиционеры, которых Троцкий исподволь старался объединить для своих пока еще скрытых целей.

Оппозиционеры шныряли по клубам, по общежитиям партийных школ и рабфаков, забегали в заводские цехи, поднимали бесконечные споры, хватали собеседников за пуговицы, за лацканы пиджаков; они пытались убедить людей в том, что страна идет к гибели, что «цекисты-перерожденцы» уже «продали мировую революцию» и представляют собою не более как «термидорьянскую фракцию».

Покачивая головами, политиканы-спорщики на память цитировали целыми страницами Каутского, Троцкого (особенно Троцкого!), назубок знали постановления всех партийных съездов, конференций, пленумов, но совершенно не знали и не желали знать жизни народа, а потому только мутили воду и страстно хотели одного — дорваться до власти над могучим народом, который освободил себя и начал строить новое общество.

Довольно большая группа оппозиционеров — Бубенчик, Борисов, Кусько, Старовойтов, Желудев — с утра до ночи толкались в наркоминдельском клубе. Служащие Наркоминдела, часто видя их там, называли всю пятерку «бубенчиками». Александр и Ваня Черных, как только вошли в клуб, тотчас увидели о чем-то споривших «бубенчиков».

— Ну, приготовься, Саня! — засмеялся Черных. — Эти навозные жуки сядут на нас. Пойдем лучше к девчатам, пока не поздно.

— С каких это пор у тебя завелись дела с девчатами? — удивился Александр.

Ваня поджал губы:

— А что я, монах, что ли? Даже твой император советует помнить, что жизнь коротка.

Они побродили по фойе, заглянули в танцевальный зал, где Ваня познакомил Александра со своей Машей, смуглой полноватой девушкой, которая, очевидно, доплясалась до изнеможения и теперь стояла у дверей, скрестив на груди руки.

Александр мельком видел эту девушку в наркомате, но не был с нею знаком. Маша улыбнулась ему, кокетливо обмахнула платочком разгоряченное лицо и затараторила, поблескивая карими глазами:

— Вы танцуете танго «Умирающая бабочка»? Пойдемте потанцуем! Это мой любимый танец. Такая музыка! Такие движения!

Александр отшутился:

— По-моему, умирающая бабочка вряд ли способна танцевать. Что-то тут не так. Вот Ваня всю жизнь изучал бабочек и мечтает изобразить, как они помирают, у него это здорово получается.

— Не остри! — огрызнулся Черных. — Ступай лучше на второй этаж да посмотри, не начал ли Беленький свой доклад.

— А ты что? Решил помирать в танго? — ухмыльнулся Александр.

Ваня подтолкнул его в бок:

— Иди, иди, Марк Аврелий!..

Оставив Ваню с Машей, Александр прошел в небольшой лекционный зал на втором этаже. Там уже собрались люди, большей частью пожилые служащие, а тесная группа «бубенчиков», расположившись в первом ряду, неистово хлопала, вызывая лектора. Свободных мест оставалось довольно много, и Александр сел сзади, поближе к дверям, чтобы незаметно уйти, если лекция окажется скучной.

Через минуту из боковых дверей вышел и уверенной походкой направился к кафедре лысый, тяжеловатый мужчина с подбритыми седеющими висками, в отлично сшитом костюме заграничного покроя и желтых остроносых башмаках. Это и был только что вернувшийся из европейской командировки сотрудник Наркомвнешторга Беленький. Ловко надев на переносицу выхваченное из пиджачного кармашка дымчатое пенсне, Беленький заговорил бархатным голосом оперного певца:

— Я, дорогие товарищи, не собирался читать лекцию. У меня нет ни конспектов, ни тезисов, ни заметок. По просьбе администрации вашего клуба я проведу свободную беседу, поделюсь, так сказать, своими мыслями о тех странах, в которых я побывал. Главным образом я буду рассказывать о Франции и Германии, так как довольно долго жил в Париже и в Берлине. Начну с Франции.

Он бегло рассказал о том, как Пуанкаре реорганизовал свой кабинет и выдвинул против депутатов-коммунистов обвинение в государственной измене, как в результате оккупации Рура резко понизился курс франка и увеличились налоги. Потом Беленький начал рассказывать о своих парижских встречах:

— Профессия у меня такая, что пришлось сталкиваться с тысячами людей. В торговом деле нужны связи, а связи могут обеспечить только люди. Поэтому я поддерживал знакомства с самыми, так сказать, неожиданными людьми. Даже двух наших великих князей видел.

— Каких князей? — крикнули из зала.

Беленький самодовольно огладил розовую лысину.

— Один великий князь, Георгий Константинович, по нашему делу работает — в антикварном магазине торгует. Очень красивый мужчина, с определенным влиянием среди аристократов.

— А другой князь? — спросили из зала.

— А другой великий князь — Александр Михайлович. Если вы помните, он был любимцем царя Николая и, так сказать, главным патроном всех скаковых клубов. Сейчас он, конечно, постарел. Седенький такой старичок, довольно аккуратный. Так чем, вы думаете, он занимается? Он пророк. Окружил себя старыми принцессами, графинями и высчитывает с ними, какого числа и в каком месяце погибнет земной шар, а вместе с земным шаром и мы, большевики.

В переднем ряду поднялся раздраженный, лохматый Бубенчик. Сверкнув роговыми очками, он оглядел зал и прокричал тонким голосом:

— Товарищи! Я думаю, нам всем будет интересно послушать о французских и немецких коммунистах. Попросим товарища Беленького рассказать, как зарубежные коммунисты восприняли события последнего времени в нашей стране. Это интереснее, чем информация о князьях, которые уже явно не представляют ни политической, ни коммерческой ценности.

— Что ж, — пожал плечами Беленький, — можно коснуться и этого вопроса. Конечно, как лицо официальное, я с зарубежными коммунистами не общался, но настроение их знаю… Надо сказать, что за границей зорко следят за теми спорами, которые, так сказать, имеют место в нашей партии. В Париже, например, издана брошюра с предисловием такого известного французского революционера, как товарищ Суварин. Я читал это предисловие. В нем говорится, что Троцкий стал объектом несправедливых нападок. В Германии такого же мнения придерживаются Рут-Фишер, Маслов.

На передней скамье раздались восторженные аплодисменты «бубенчиков». Но сидевший в стороне хмурый рабочий с перевязанной щекой сердито закричал Беленькому:

— Ты не кивай на Суварина! Скажи, что ты сам думаешь!

— По какому вопросу? — любезно осведомился Беленький.

— Вот по этому самому. У нас тут фракционщики против партии выступают, покойного Ленина порочат, а ты юлишь! Про себя скажи!

Негодующий Бубенчик вскочил, будто его подбросило пружиной, угрожающе зашипел:

— Тише! Что за хулиганство, товарищи! Какие фракционщики? Не мешайте слушать! Надо же иметь выдержку!

— Ты там сиди, шпендель! — досадливо огрызнулся рабочий. — Я желаю знать, что сам докладчик думает, и ты не вставай мне поперек дороги!

Обнажив белоснежную манжету, Беленький поднял руку:

— Минуточку! Одну минуточку! Товарищ желает знать, что я лично думаю о дискуссии. Так ведь?

— Вот именно! — подтвердил рабочий.

— Очень хорошо! Вы имеете полное право задать любой вопрос, в том числе, конечно, и этот. Но дело в том, что я не смогу ответить вам по той простой причине, что уже полтора года не был в Советском Союзе и не знаю, что тут происходит. Вас удовлетворяет мой ответ?

— Никак нет! — Хмурый рабочий по-солдатски вскочил с места. — Ежели ты не знаешь, что у нас делается, то и не берись освещать вопрос, а то получается некрасиво. Понятно? Не знаешь — молчи!

— Не зажимайте лектору рот! — хором вскрикнули «бубенчики». — Здесь вам не полицейский участок! Каждый может высказываться как хочет! Продолжайте, товарищ Беленький!

Но, как видно, Беленький решил ретироваться. Он примирительно покашлял, несколько раз оглянулся и потер ладонью о ладонь.

— Напрасно вы пикируетесь, товарищи, — сказал он, посматривая во все стороны и ощупывая цепким взглядом выжидающе молчащую аудиторию. — Собственно, мне и говорить-то не о чем. Скажу только, что многие зарубежные деятели считают, что имя и, так сказать, фигура Троцкого имеют интернациональное значение и что его нельзя давать в обиду. Это их мнение, и я, так сказать, не вхожу в оценку того, правильно это или неправильно.