— Правильно, правильно! — истошно закричали «бубенчики». — Довольно терпеть власть аппаратчиков! Хватит! Мы не за это в тюрьмах сидели.

Рабочий с перевязанной щекой посмотрел с нескрываемым презрением на бесновавшихся «бубенчиков», демонстративно поднялся и пошел к выходу, коротко бросив на ходу:

— Не революционеры вы, а самые что ни на есть гады и оголтелая контра!

— Вот это правильно! — закричали в зале.

Александр тоже поднялся и крикнул громко:

— Бузотеры вы, а не революционеры! Фигура Троцкого имеет значение в глазах раскольников рабочего класса, в глазах капиталистов, ненавидящих наш строй, а не в глазах зарубежного пролетариата. Совестно слушать вас! И докладчик тоже из вашей шайки. Недаром он носит фамилию Беленький. Именно «беленький».

Хлопнув дверью, Александр вышел в фойе. Живя в Москве и довольно часто бывая на различных собраниях, Александр знал, как настойчиво протягивает свои щупальца троцкизм. Это беспокоило и возмущало его.

Сейчас, уйдя с лекции Беленького, Александр разыскал в одной из комнат клуба Ваню Черных и, не смущаясь присутствием Маши, проворчал сердито:

— Затянул меня сюда, а сам развлекаешься? Послушал бы, что плетет твой Беленький.

Маша поднялась с дивана и тронула за локоть Черных:

— Пойдемте, Ваня, у вашего друга очень плохое настроение.

У Александра действительно было плохое настроение. Здесь, в клубе, он с особенной отчетливостью понял, что происходит нечто опасное: люди, которых он, как и многие другие, считал опытными, закаленными в боях, вели тайную политику, делали что-то очень нечистое, нечестное. Хуже всего было то, что этим людям привыкли верить, они до сих пор занимали высокие посты и потому имели возможность влиять на других. У них были свои, вроде этих крикливых «бубенчиков», сторонники не только в России, но и за границей. Мало ли что эти «бубенчики» могли натворить!

Придерживая под руки Машу, Александр и Ваня Черных медленно брели по освещенным московским улицам.

Установилась та влажная, уже наполненная весенним дыханием погода, какая обычно бывает в конце марта. В разлившихся вдоль тротуаров лужах светляками рябило отражение огней. Шустрые девушки-цветочницы на каждом углу протягивали корзинки с первыми подснежниками. В толпах прохожих сновали горластые ребятишки.

Вдыхая запах тающего снега, цветов, вслушиваясь в гортанный крик невидимых грачей над крышами, Александр остро почувствовал свое одиночество и с тоской подумал о Марине. Как она там, в далеком Пустополье? Вспоминает ли о нем? Или успела забыть?

Ваня и Маша деликатно пригласили Александра погулять с ними по набережной Москвы-реки. Но он сослался на головную боль и пошел домой. Не успел он снять пальто, как вошла хозяйская дочь Эмма и проговорила, пряча руки за спиной:

— Вам письмо, Александр Данилович! Пляшите — тогда отдам письмо.

— Что-то мне сегодня не пляшется, — вздохнул Александр.

Он был уверен, что письмо от Марины, сердце его сжалось. Он сказал тихо:

— Отдайте, Эммочка, письмо. Когда-нибудь мы с вами вместе спляшем, а сейчас я очень устал и не совсем здоров.

Она послушно протянула конверт и ушла. Письмо было не от Марины, а от племянника Андрея. Тут же, у дверей, не садясь, Александр прочитал его. Андрей писал, что в Огнищанке все благополучно, отец и мать просят передать привет, а летом приехать к ним в гости. Потом Андрей довольно пространно и не без хвастовства сообщал о своих школьных успехах и только в самом конце приписал: «Тетя Марина и Тая тоже передают тебе самый нежный привет и обе целуют тебя. Они сейчас сидят рядом, а я читаю им вслух то, что пишу, так что насчет поцелуев ты можешь не сомневаться…»

Нет, Александр, конечно, не сомневался. Но отрадного в этом не было ничего. Одиночество его не переставало быть одиночеством.

Он долго сидел у стола, не выпуская из рук испещренное лиловыми кляксами письмо. Потом встал, бросил письмо на стол и проговорил тихо:

— Ладно… Поживем — увидим…

Лес стоял зеленый, молодой, весь залитый теплыми лучами солнца, обрызганный прохладной росой. В его непролазной, затянутой паутиной гущине, там, где жались кусты жесткого терновника и тянулся кверху кривыми стволами упрямый, звонкий, как железо, дубок, стоял хмельной запах прелой листвы, влаги, грибов; в узких лесных овражках, окаймленных буйными зарослями валерианы и стрелками куги, еще журчали, убегали куда-то по каменистому ложу весенние воды, слышалось хрипловатое кряканье чирков, а на широких, заросших густым разнотравьем полянах полдневное солнце уже успело припалить сизые накрапы полыни, и вокруг пахло бередящей душу горечью раннего увядания.

Пролетала ли среди тополевой рощицы хлопотливая, желтым платочком мелькавшая иволга, постукивал ли крепким клювом вечный работяга дятел или где-то далеко, на проезжей дороге, глуховато вызванивала телега — на все отзывался лес протяжным, раскатистым отзвуком, незаметно затихающим среди холмов.

В небе изредка появлялись легкие облака, а внизу, по лесным полянам, медлительная, торжественная, проплывала тень…

Андрей Ставров лежал под кустом боярышника, закинув руки за голову. Сапоги его были забрызганы грязью, синяя рубаха распоролась на рукаве. Издалека до Андрея доносились крики товарищей, тонкое повизгивание девчонок, веселые, бестолковые песни. Старшие классы школы еще с утра отправились на экскурсию, и хотя с учениками пошел любимый учитель Андрея, старик естественник Фаддей Зотович, которому нужно было пополнять школьный гербарий, Андрей все время держался в стороне и был мрачен, как никогда.

Странное поведение Андрея заметили все, но в этот весенний день ребятам было не до него. Никто его не звал с собой, и он остался один лежать под боярышником. Только Виктор Завьялов, пробегая мимо, задержался на секунду и спросил равнодушно:

— Ты чего киснешь, рыжий?

— Ничего, — буркнул Андрей.

— Нет, правда! Может, есть какая причина? Ты не дуракуй, скажи!

— Никакой причины нет, просто голова болит…

Андрей солгал товарищу. Причина, конечно, была, и находилась она совсем рядом — Еля Солодова.

В тот вечер, когда он в темном классе сказал Еле грубость, он почувствовал, что его охватило что-то непонятное, влекущее и пугающее. Прежде чем вернуться домой, он долго бродил по улицам.

Всю зиму Андрей боролся с собой. По вечерам он никуда не ходил, подолгу сидел с Таей, пересказывал ей только что прочитанные книги. К школьным занятиям Андрей относился неровно: получал отличные отметки но естествознанию и с грехом пополам одолевал ненавистную математику.

Встречаясь в школе с Елей Солодовой, он старался не смотреть на нее, мрачно отворачивался, но всегда чувствовал ее приближение, узнавал ее по быстрым, дробным шагам и, не глядя, видел, как она, чуть склонив набок голову, потряхивая лентой в каштановой косичке, пробегала в свой класс.

Красавец Завьялов и флегматичный Паша Юрасов тщетно выпытывали у Андрея, как он относится к Еле, нравится ли она ему. Андрей отмалчивался пли отвечал какой-нибудь грубостью. Однажды в ответ на их назойливые расспросы он сказал залихватским тоном гуляки:

— Чего вы пристали ко мне с этой Елькой? У меня знаете какая девчонка в деревне? Лучше всех! Ее Таней зовут, она мне письма пишет.

— Ври больше! — усомнился Виктор Завьялов. — Тоже мне жених нашелся.

— Не веришь-не надо, — пожал плечами Андрей.

И все же однажды чуть не попался.

Было это зимой. Мальчишки, налепив кучи снежков, затеяли в школьном дворе баталию. Мимо по улице проходили Еля Солодова и добродушная, толстая Люба Бутырина. Гошка Комаров запустил в них снежком. Угодив Еле в спину, он захохотал, она оглянулась и тоже засмеялась. Тогда Завьялов похлопал Гошку по плечу и сказал предостерегающе:

— Ты, рябой воробей, не заигрывай с Елькой. Она невеста Павла Юрасова, и он тебе набьет шею.

— Чего ты мелешь? — вмешался Андрей. — Какая там невеста!