Ранним утром Долотов стоял в почетном карауле у гроба Ленина. В Колонном зале остро пахло хвоей, от бесчисленных венков тянулся влажный запах живых цветов. Мягко покачивались расставленные вокруг гроба большие пальмы. Затянутые темным люстры торжественно и строго светились вверху, словно повитые сумеречным туманом планеты.

Живой рекой обтекая алый гроб, двигались и двигались люди — молодые, старые, русские, узбеки, армяне, киргизы, тысячи женщин с заплаканными глазами, — и Долотов думал о том, как непомерно много добра должен был сделать человек, чтобы завоевать такую чистую, святую любовь народа…

Второй съезд Советов СССР посвятил памяти Владимира Ильича Ленина первое свое заседание. Долотов был избран делегатом как Всероссийского, так и Всесоюзного съездов и потому присутствовал на этом историческом заседании.

Двадцать седьмого января хоронили Ленина. Мороз стал еще более свирепым и жгучим. Вся Москва была затянута дымом бесчисленных костров. Темно-бурый, он стоял ровными столбами, но вот, тронутый внезапным порывом холодного ветра, клубился, застилал пеленой улицы, занесенные сугробами парки, многоэтажные дома.

Несмотря на яростный, спирающий дыхание мороз, многотысячные толпы людей наводнили огромный город до самых дальних окраин. Люди стояли вокруг костров, протягивали к огню немеющие от холода руки, топали ногами и незаметно подвигались к Кремлю, к тому месту, где у старой, выбеленной изморозью зубчатой стены, как раз против невысокой Сенатской башни, на расчищенной от снега Красной площади был воздвигнут деревянный мавзолей.

Подобно тому как вылетевший из улья рой кружится, теснясь и сгущаясь там, где пролегает путь матки, так, дрогнув, двинулись массы людей к осененному знаменами алому гробу, который в четыре часа дня вынесли из Дома Союзов.

В мутных сумерках зимнего дня сквозь густую завесу дыма пробивались багряные отсветы костров. Вместе с другими в бесконечном человеческом потоке шел Долотов, одетый в свой длиннополый крестьянский тулуп. Еле сдерживаемые, готовые прорваться в крике рыдания теснили ему грудь, давили горло, но он крепился и шел, сцепив зубы.

Красная площадь. Траурные знамена, скрещенные над входом в склеп. Прощание народа с умершим вождем.

Когда дымный морозный воздух с громовым грохотом разорвали залпы орудий и раздались то низкие и хриплые, то резкие и тонкие, но слитые в один томительно-протяжный звук гудки заводов, фабрик, паровозов, Долотову на мгновение показалось, что уже сейчас начался завещанный Лениным последний решительный бой за всеобщее счастье людей. Уже не раз Долотов испытывал это захватывающее душу злое, горячее чувство ближнего боя: когда водил в атаку на деникинцев матросский отряд, когда полз по снегу, простреленный шестью махновскими пулями, когда врывался с лавиной всадников на позиции колчаковцев…

Сейчас, в грохоте орудий и мрачном реве гудков, Долотова вновь охватило это знакомое, рвущее сердце, тяжкое, неистовое чувство, и он, не зная, что делать, как сказать о своем безысходном горе, сорвал с себя шапку и прошептал, с трудом разнимая побелевшие на морозе губы:

— Прощай, товарищ Ленин… Мы победим…

Ранней весной, в один из свободных от дежурств вечеров, к Александру Ставрову пришел его друг, дипкурьер Иван Черных. За последний год они очень сблизились, особенно во время совместных поездок за границу, и каждый свободный вечер обычно проводили вместе.

Александр лежал на койке. Подсунув под подушку свернутую втрое армейскую шинель и придвинув стул с пепельницей, он читал, окутанный клубами табачного дыма. За неплотно закрытой боковой дверью под чьими-то неловкими пальцами уныло дребезжал рояль.

— Ты что? Спать собрался? — сердито воскликнул Черных, кинув на стол шляпу и усаживаясь на край койки.

Александр отложил книгу, потянулся.

— Почему спать? Читаю интересную книгу, просвещаюсь. Не то что некоторые товарищи.

Между Ставровым и Черных установились хотя и дружеские, но довольно своеобразные отношения. Александр, в самый канун революции окончивший высшее начальное училище, до Красной Армии полгода служил вольноопределяющимся, очень много читал, чуть ли не каждый день посещал лекции и доклады, занимался математикой, уверяя, что в жизни все пригодится. Ваня Черных, флегматичный паренек из-под Иркутска, попал в Москву случайно, прямо из партизанского отряда, заметно скучал и неустанно внушал Александру, что охота на белок гораздо важнее математики. Александр подшучивал над ним, язвил, а иногда без стеснения обзывал Ваню вахлаком и неучем.

— Ты чего читаешь? — спросил Черных.

— Не «чего», а «что», — поправил Александр.

— Один черт!

— Нет. Так не говорят.

Ваня пренебрежительно фыркнул, расстегнул пальто.

— Ладно! Что же ты все-таки читаешь?

— Читаю, Ванюша, книгу, которая называется «Наедине с собой».

— А кто ее сочинил?

— Римский император Марк Аврелий.

Со смешанным чувством жалости и презрения Черных посмотрел на Александра, растерянно повертел в руках пепельницу, потом буркнул:

— И тебе не совестно, Сашка? Коммунист, на фронтах беляков громил, партия тебе такой пост доверила, а ты всякую контру, царскую писанину глотаешь. Противно глядеть на тебя!

— Ты, Ваня, не говорил бы о том, чего не знаешь, — усмехнулся Александр. — Марк Аврелий не только императором был, но и философом, и книга эта философская, хотя, конечно, чуждая нам по духу.

Черных тряхнул рыжими вихрами:

— Вот и я говорю — чуждая. На кой же ляд ее читать? Только голову себе забивать царскими баснями!

Впрочем, боясь насмешек Александра, Ваня предусмотрительно осведомился:

— А чего он пишет, этот самый Марк?

— Не «чего», а «что», — все так же невозмутимо поправил Александр.

— Иди к бесу! — рассердился Черных. — Ты мне толком объясни: что он пишет, твой белогвардейский император?

— Пишет, что жизнь человеческая очень коротка и что человек должен спешить сделать людям побольше добра…

Брови Вани дрогнули.

— Интересный царек… Только смотря кому добро делать: ежели буржуям, то пусть твой Марк на другом лугу пасется.

— Между прочим, Ваня, — засмеялся Александр, — Марк Аврелий и о тебе кое-что написал.

— Обо мне?!

— А вот слушай. Уверяю, это к тебе относится.

И Александр прочитал вслух:

— «Ты должен сознать, что положен предел времени твоей жизни, и если ты не воспользуешься этим временем для своего просвещения, оно исчезнет, как исчезнешь и ты, и более уже не вернется…»

Отложив книгу, Александр вскочил с койки, ударил товарища по плечу:

— Ну как, Иван Карпович, согласен с Марком Аврелием?

— Отстань! — отмахнулся Черных. — Твой Марк по саду гулял да груши околачивал, а у меня дела хоть отбавляй.

Приятели посидели молча, покурили. Каждый думал о своем. Александр тревожился: вторую неделю не было писем от Марины; Ваня Черных мечтал о встрече с Машей, хорошенькой, похожей на цыганку стенографисткой из наркомата. В обеденный перерыв она успела сообщить Ване, что вечером будет с подругой на танцах в наркоматском клубе. Ваня Черных понимал в танцах столько же, сколько в сочинениях Марка Аврелия, но увидеть цыганочку ему очень хотелось. С самым невинным видом он обратился к Александру:

— Вместе того чтобы царские книжки читать, ты бы лучше в клуб со мной пошел. Все больше пользы получишь.

— А что сегодня в клубе? Танцы?

— Какие танцы? — Ваня изобразил на своем лице презрение. — Там, Саня, интересная беседа проводиться будет.

— О чем?

— Говорят, из-за границы вернулся наш торговый агент Беленький. Он чуть ли не во всех странах Европы побывал. Будет рассказывать о том, что видел.

— Уговорил, — подумав, сказал Александр. — Пойдем послушаем Беленького.

В клубе было шумно, весело и суетливо. По обширным, расцвеченным флажками и плакатами фойе прохаживались наркоматские девушки в клетчатых блузках и коротких, очень узких юбках; первыми узнавая о заграничных модах, они любили «задавать тон» москвичкам и, потряхивая по-мальчишески стриженными волосами, победно разгуливали по клубу, распространяя тончайшие запахи французских духов; за ними ватагой следовали румяные шумливые «краскомы» — красные командиры — вчерашние фронтовики, партизаны, которые вопреки всем законам старой военной науки лихо разгромили отборные армии белогвардейцев, а сегодня по приказу командования сели за парты различных военных академий; хоть и были эти веселые слушатели академий одеты в добротную командирскую форму с нашивками — алыми и синими «разговорами», — а все же остались у них укоренившиеся с детства замашки пастухов, шахтеров, разухабистых ребят с заводских окраин. Тенью следуя за наркоминдельскими модницами, вызывая то смущенный, то звонкий и откровенный смех, они острым солдатским словцом перебрасывались с девушками, разглядывая их подбритые затылки, стройные ножки в тонких чулках и обтянутые узкими платьями фигуры.