Киев. Май 2015 года. Пятница.

Ко мне заглядывает Николай Львович. Я прошу его зайти через полчаса. Потому что передо мной сидит на легендарном диване майора Мельниченко депутат Кармазов, председатель комиссии по государственным праздникам. Стрижка ежиком ему идет. Он похож на боксера, хотя по образованию ветеринар. Содержит сеть ветеринарных клиник. Молодец, в тридцать пять лет столько настроил!

– Но поймите, – говорит он, – страна несет страшные убытки. Пора сокращать количество нацвыходных! Вы только посчитайте! – он делает широкий жест в сторону настенного календаря, подаренного мне Институтом иудаики. – С двадцать пятого апреля экономика в обмороке! Вот, смотрите! Немецкий бундестаг уже третий раз присылает письмо с просьбой об отмене праздника Победы. Это же архивный праздник! Ветеранов не осталось! Страны, которая победила, давно уже нет. Европа от своего Дня Победы – 8-го мая – еще в прошлом году отказалась, но там всегда этот день был рабочим! Будут другие победы, тогда и выберем новый день, чтобы победителям было когда праздновать. Но мы же – мирная страна! Мы же ни с кем не воюем!

– Ладно, – качаю я головой. – Ты же знаешь, что я с тобой согласен. Ставь в повестку дня, а мой представитель в парламенте озвучит мое мнение. Добро?

Ветеринар Кармазов доволен. Он три месяца просился на прием. Если б я знал, о чем он будет говорить, то встретился бы с ним раньше. Но я боялся, что речь пойдет о введении новых нацпраздников!

– Позови Львовича, – прошу я помощника.

– Его тут нет.

– Тогда иди и найди его. Скажи, что жду!

Коля Львович заходит хмурый и насупленный. Спрашивает:

– О чем вы с ним говорили?

– А твое какое дело? О Дне Победы.

– И что? – Львович мне явно не верит.

– Будем отменять, чтобы поднять майскую экономику до уровня апрельской и июньской. Так. Садись, и я тебя слушаю!

Львович садится в мягкую выемку, оставленную на диване только что ушедшим депутатом.

– Что хотите услышать?

– По порядку. Почему Отдел регистрации стоит пустым? Кто такая эта женщина, которую ты приводил ко мне в больницу?

– Это все один вопрос. – Коля Львович явно не горит желанием рассказывать. Но отступать нельзя. Особенно сидя. – Ее зовут Майя Владимировна Войцеховская.

– Уже слышал.

– У нее в жизни была большая трагедия. Три месяца назад на собственном вертолете погиб ее муж Войцеховский Игорь Леонидович, 1980 года рождения. Она его очень любила.

– Ты мне индийский фильм пересказываешь? – Я начинаю терять терпение.

– Если у вас нет времени… – Львович поднимается с дивана.

– Сиди, – говорю ему я. – Сиди и рассказывай!

– Когда вы лежали в коме в феврале, вопрос надо было решать срочно. Так было нужно для стабильности в стране… Ее мужа пытались спасти там же, только не смогли. Были нарушены функции мозга. Она была категорически против того, чтобы его сердце использовать для трансплантации. Она даже поклялась никогда с ним не расставаться и договорилась с каким-то институтом о том, что за сто тысяч долларов в год они будут поддерживать сердце ее мужа живым… Нам пришлось пойти на серьезные компромиссы. Ведь это было самое свежее сердце.

Я дотронулся рукой до груди. Стало жарко.

– В конце концов пришлось подписать с ней контракт. Когда вы окончательно окрепнете, я вас с ним ознакомлю. Один из пунктов контракта оговаривает ее право постоянно находиться рядом с сердцем ее покойного мужа. Поэтому кабинет, о котором вы говорите, освобожден для нее. Но никакой таблички пока мы вешать не будем. Да и она сама не знает, хочет она здесь сидеть или нет!

Я сцепил пальцы обеих рук в замок и задумался.

– Тебе не кажется, что мои веснушки прогрессируют? – спросил я Львовича.

Он присмотрелся к моему лицу.

– Да нет, больше их не стало.

– А что, другого сердца у вас не было?

– Другое надо было ждать, а это оказалось рядом, в соседней операционной. Принадлежало оно, конечно, не лучшему представителю общества. Но эту информацию Майя Владимировна пообещала хранить в тайне.

– А ночью? Где она спит? – спросил я.

Львович замялся.

– На Десятинной. За стенкой вашей спальни. Там, в другой квартире, была раньше комната для отдыха прислуги. Но вход со двора. Вы не беспокойтесь, ее никто не видит и о ней никто не знает. Почти никто.

– Что ты сделал? – спросил я, взяв Львовича в оптический прицел своих глаз.

– Я спас вам жизнь и сохранил стабильность в государстве. Второе, кстати, намного важнее первого. Вы сами понимаете, кто бы сразу воспользовался вашей болезнью или смертью, чтобы объявить очередную войну коррупции в высших эшелонах и под этой вывеской полностью заменить наш слой.

– Наш слой? – удивился я, услышав новое для себя выражение.

– Да, наш слой. Мы – расслоившееся общество. Как торт наполеон. У нас один слой бедных, но много слоев богатых и много полубогатых прослоек, которые верят, что личное богатство создается политикой, а не экономикой.

– Ты мне лекции не читай! Что еще ты пообещал этой даме?

– Давайте, господин президент, лучше как в «Тысяче и одной ночи». Постепенно. Потихоньку. Так всю правду и узнаете. А то ведь сердце не родное, может и не выдержать. Тогда ради чего я старался?

Париж. Кафе «Бушерон». Октябрь 2011 года.

– Я хочу замуж, – сказала она, глядя на бокал молодого божоле.

– Все женщины рано или поздно хотят замуж, – согласился я, прикуривая от спички бармена сигаретку «Галуаз». – Это не значит, что они хотят счастья. Они хотят стабильности.

– В прошлый раз, в Брюсселе, ты обещал бросить курить. Ты обещал, что мы будем встречаться не реже, чем раз в десять дней. Ты не обещал на мне жениться, но сам мне рассказывал, что твоя жена умерла уже три года назад, а дочь учится в Америке. Неужели я не могу заменить ей мать?

Всякий раз, когда мы встречались с Вероникой, разговор начинался с перепалки и взаимных претензий. Это свидание не стало исключением. Я смотрел на нее, красавицу, постепенно теряющую свою молодость и от этого становящуюся более требовательной к жизни и к своему окружению. Я был частью ее ближайшего окружения. Она жила на Владимирской, но в Киеве мы не встречались. Это было невозможно. Зато можно было купить билет в Париж. Один для меня, второй, на следующий рейс, для нее. Можно было встретить ее в аэропорту Шарля де Голля с букетом цветов. Отвезти в гостиницу «Шератон». Дать понежиться два часа в ванной, заказать в номер ароматический массаж и бутылку шампанского. Можно было дать ей пару раз в месяц почувствовать себя гранд-дамой, светской львицей, правда, вне светского общества.

– Что ты молчишь? – спросила она. Дотронулась накрашенными губками до вина и поставила бокал на стойку бара.

– Молодое божоле – это праздник для бедных, – усмехнулся я. – Молодое вино не может быть хорошим. Запомни!

– Если бы я запоминала все твои истины, то стала бы кладезем банальностей!

– Запомни или, вернее, не забывай, что ты – молодая, красивая, желающая выйти замуж женщина, – пропел я.

Она на мгновение растаяла, но быстро стряхнула с себя удовольствие, полученное от моих слов. Расправила плечи и резанула меня взглядом прищуренных зеленых глаз.

– А ты – технократ, лишенный чувств и не разбирающийся в технике. Даже в технике любви! Ты только рвешься куда-то, сам не зная куда!

– Я рвался не куда-то, а сюда. Я мечтал увидеться с тобой. Я сделал для этого все возможное и даже, можно сказать, пренебрег интересами Родины!

– Не произноси слово «родина» с большой буквы! – Она с сожалением покачала головой. – Ты не перед избирателями, не в парламенте. Ты вообще сейчас нигде! Тебя даже тут, рядом со мной, нет!

– Нет, я только с тобой. – Я посмотрел на свои часы. «Филипп Патек» показывал половину шестого. – Я даю тебе еще двадцать минут на претензии, а потом мы идем ужинать!