Не знаю, что и сказать, поэтому засыпаем в атмосфере невысказанного несогласия (за руку он меня не держит).

Оливер, к счастью, встает утром первым и дает мне поспать. Я благодарна ему. Благодарна за каждую минуту одиночества. Мне удается еще уснуть, но вскоре меня будит страшный шум; открываю глаза и вижу: над постелью стоит отец Оливера с пасхальным яичком в руке. Он и на этот раз при галстуке.

— Угощенье, угощенье, вот яичко в утешенье! — неумело, точно школьник, тараторит он и, прежде чем я успеваю что-либо понять, срывает с меня перину. Я сплю в одной майке, без трусиков, так что мой визг вполне естествен. Я вскакиваю с постели и стараюсь оттянуть майку как можно ниже. Судорожно улыбаюсь. Отец Оливера краснеет, но делает вид, что ничего не заметил.

— Не дадите крашеное, дайте хоть беленькое, курочка снесет вам свеженькое! — тарахтит он мужественно и слегка похлопывает меня цветным бантом по голым ляжкам.

Нам обоим страшно неловко, но никакого яичка, которым я могла бы выкупиться, у меня, разумеется, нет. Тут входит Оливер с матерью; я глазами прошу его помочь мне, но Оливер за спиной тоже прячет пасхальный подарок и вместо помощи начинает хлестать меня по рукам, которыми я придерживаю майку. Мне больно.

— Угощение — прямо в рот! Тут яиц невпроворот! — галдит он исступленно.

О святый боже, что эти два придурка ждут от меня? Что ради них я вырежу себе яичники? А когда, похоже, всему приходит конец, ко мне подскакивает мать Оливера и обливает меня какими-то дешевыми духами.

Наконец оба родителя с громким смехом уходят.

Опираясь о стену, я глубоко дышу, чтобы меня не стошнило от этой вони.

— Относись ко всему с юмором, — говорит Оливер.

Я смотрю ему прямо в глаза.

— Я стараюсь! — шиплю я недобро. — И если говорить откровенно, предпочла бы, чтобы ты был круглым сиротой…

Ингрид расстается с Губертом.

— Я уже не в силах была слушать его стёб, — объясняет мне Ингрид во время обеда в нусельском ресторане «Раднице».

— Наконец, значит, выяснилось, что он вовсе не зрелый, не интеллигентный и не начитанный? — с иронией напоминаю подруге ее былую очарованность.

— Да нет, не то, — неприязненно говорит Ингрид. — Только ведь жизнь — это не состязание в начитанности.

Что-то в этом, конечно, есть, ибо Губерт, как я узнаю от Ингрид, вопреки своей жизненной зрелости, необыкновенной интеллигентности и невиданной начитанности (если вам кажется, что это звучит насмешливо, вы, честное слово, не ошибаетесь) из-за разлада с Ингрид совсем съехал с катушек и теперь дважды в неделю должен посещать психиатра.

— Не трепись, — пораженно выпаливаю я.

— Абсолютный факт. Ходит к какому-то доктору по фамилии Забрана…

Я удовлетворенно киваю, Ингрид хитро ухмыляется. Наконец-то мы этому типчику отомстили!

— Оливер тоже действует мне на нервы, — доверительно говорю я Ингрид чуть погодя. — Иногда меня тошнит от его стоптанных башмаков, от его вечного бардака в доме, от его немыслимого авто…

— Главное все-таки не в этом… — возражает Ингрид.

— Теоретически, конечно, ты права, но представь себе, что в таком хаосе живешь ежедневно!

Похоже, Ингрид пытается это представить.

— Я, впрочем, не хочу ничего особенного, — говорю я мечтательно. — Двое здоровых детей и муж, который не выглядит бомжем. Вот и все. Может, еще белый домик под красной крышей. И с камином.

— Я тоже. И маленький садик. И собака, — дополняет меня Ингрид.

— И приятные соседи. Какая-нибудь пожилая пара. Испечет что-нибудь такая соседка, положит на тарелку несколько ломтиков и передаст мне через живую изгородь…

— Вот именно, — говорит Ингрид.

Оливер, конечно, зол на Ингрид, а тем самым и на меня. Твердит, что она предала Губерта.

— Как это предала? — возражаю я. — Разве она что-нибудь обещала ему? Разве в любви можно что-нибудь обещать?

Оливер не отвечает.

— «Настоящая цена любви состоит в том, что она была, — напоминаю ему цитату из Гавличека. — Воплощенные мечты предвосхищают бури и бесплодными приходят в рай…»

Оливер молчит.

Однако разрыв Губерта и Ингрид заметно влияет на Оливера — с мая он старается держать себя в руках: куда меньше пьет, домой является раньше, иной раз приносит мне цветы. Случается, все это приправляет и вполне забавным анекдотом.

В итоге заказывает для нас даже поездку на Корчулу — в ту самую гостиницу, где мы были в прошлом году.

Тогда еще с Рикки — помните?

Мама и Ганс.

Когда бы я весной ни спросила у мамы, как у нее идут дела с Гансом, она лишь с улыбкой пожимает плечами (я понимаю, после всех своих романов этот она не хочет сглазить). Но видятся они все чаще. В апреле отправляются кататься на лыжах в Савойские Альпы (Ганс, как и мама, прекрасный лыжник), в конце мая они летят на две недели на Майорку.

Похоже, что эти двое и вправду нашли друг друга.

С Майорки мама прилетает в четверг после обеда.

У Оливера какая-то якобы безотлагательная встреча с весьма солидным клиентом, и потому второе место в приветственной делегации на сей раз занимает Ингрид.

Мы стоим в зале прилета у металлической перегородки с тюльпанами.

Мы ждем улыбающуюся, превосходно одетую и намакияженную даму в наилучшем зрелом возрасте, но вместо этого из гидравлических дверей выходит усталая, стареющая женщина в мятом костюме с темными пятнами под мышками.

— Мама! — испуганно выкрикиваю я. — В чем дело?

— В чем дело? Ни в чем. Похоже на то, что я опять свободна…

Ингрид озабоченно смотрит на нее.

— Как это понимать — свободна? — осторожно спрашиваю я.

— Так, как говорю, — неубедительно смеется мама. — Моя жизнь вновь открыта для новых приключений и бесплодных обещаний…

И она заливается слезами.

Рекапитуляция: после недельного пребывания на Майорке мама попрекнула Ганса тем, что к туристам из восточного блока (особенно к восточным немцам, полякам и, увы, к чехам) он относится с очевидным высокомерием, и назвала его поведение крайне несимпатичным. Ганс сказал (после короткой паузы), что в общем это естественная реакция на непозволительное поведение большинства таких туристов. Разве мама не заметила, как они одеваются? Как ведут себя в магазинах? Как ведут себя на пароме или в гостиничном ресторане у шведских столов? Разве она не видит, что у многих из них напрочь отсутствует элементарная культура?

Мама в ответ сказала, что он криптофашист.

Ганс разгневанно возразил, что такого оскорбления он решительно не заслуживает. Он, скорее, ожидал бы чуточку благодарности (ногтем указательного пальца он якобы многозначительно постучал по своей золотой кредитной карточке).

В результате этого мама вылила ему на голову бокал с остатками мороженого Heisse Liebe.

(И это была сладкая точка…)

Ганс встал, вытер с лица мороженое и еще теплую малину и из бюро обслуживания заказал по телефону билет на ближайший рейс в Гамбург.

(Поставим крест, милые сестры, на тщетной мечте. Настоящая жизнь выглядит именно так.)

А как все остальные в мае?

Бабушка с помощью костылей потихоньку передвигается.

С Жемловой, наоборот, дело швах — она уже почти не выходит из дому.

Тесаржова разводится.

Мирека я решаю пригласить в кафе «Лувр».

Он приходит в коричневых вельветовых бермудах и зеленой рубашке с вздувшимися погонами — ни дать ни взять, главарь скаутов. Мы все выкладываем друг другу. Да, я тоже люблю его, но только по-товарищески. Вы это знаете, милые сестры. Он обрадован и вместе с тем разочарован. Его лицо принимает такое сладко-кислое выражение.