После Рикки эстафету новой семейной традиции принимает бедняга Оливер.

— Что, что? — ужасается он, когда я осторожно намекаю ему, что ожидается от него в последний ноябрьский четверг. — День благодарения?! Я не ослышался?

— Да, ну да… — говорю я извиняющимся тоном.

— Американский христианский праздник Thanksgiving? — изумляется он все больше и больше. — Почему мы не празднуем песах в память исхода израильтян из Египта? Или Рамадан?

Я объясняю ему, как это возникло.

— Хорошо, что ты еще не встречалась с китайцем, — усмехается он. — А то пришлось бы справлять с вами китайский Новый год…

— Оливер! — говорю я и многозначительно замолкаю. — Это наше личное Рождество взамен настоящего… Понимаешь?

— Н-да, понимаю… — стонет Оливер, сдавливая обеими руками виски. — Нет, этого я понять не могу. Что поделаешь, извини. Я серьезно не понимаю этого.

— Но все равно я была бы очень рада, если бы ты пришел. Причем в своем черном костюме.

— Ты что, шутишь? В костюме? Ни за что!

— Прошу тебя.

— Говорю — нет.

— Сделай это для меня. Пойми: тебя приглашает мама… Ты, пожалуй, согласен со мной, что этот ее жест нам надо уважать…

(Незадолго до этого дня мама за завтраком, к моему удивлению, сказала, что если я хочу, то могу пригласить Оливера.)

Однако Оливер все время отрицательно качает головой.

— Оливер, ну пожалуйста!

— О боже, хорошо! — наконец восклицает он. — Я когда-нибудь от твоей семейки спячу!

— Спасибо за понимание. Приходи в семь.

— Okay, at seven, — говорит Оливер. — В семь пополудни…

Он приходит вовремя; без галстука, но в костюме и полуботинках. Из портфеля вынимает три бутылки белого муската и Историю США, которую за день до этого взял на время у Губерта. Бегло целует меня, мама подставляет ему щеку. Потом он открывает книгу на странице, которую заложил дома.

— В 1607 году приблизительно сто членов секты английских религиозных фанатиков, именующих себя сепаратистами, бежали от преследований Якова I и англиканской церкви в Голландию, — наставляет он нас, не вдаваясь в подробности. — Оттуда в 1620 году они переправились в Америку, где основали колонию Плимут. Страдали от голода и болезней.

— Поставь вино в холодильник, — говорит мама.

— Весной 1621 года колонисты встречаются с индейцем по имени Скванто, который учит их выращивать кукурузу, — увлеченно продолжает Оливер. — Благодаря этому осенью они собирают прекрасный урожай и по этому поводу вместе с местными индейцами устраивают праздник урожая, который позже был назван Днем благодарения.

Он отрывает глаза от книги и с победным видом глядит на нас.

— Поучительно, — говорит мама и, открыв духовку, смотрит на индюка.

— Я только к тому, чтобы стало ясно, — с пафосом говорит Оливер, указывая на торжественно накрытый стол, — чтобы наконец было понятно, какая это полная лабуда.

Я уже говорила, что бывают минуты, когда Оливер действует мне на нервы, и сейчас одна из них. Волнуюсь, как мама поведет себя, но она лишь посмеивается.

— Вымой руки, Оливер и поди помешай картофельное пюре, — спокойно говорит она.

И Оливер послушно идет.

Бывают минуты, когда я по-настоящему его люблю.

— С меня хватит, — с притворным укором говорю Оливеру в начале декабря.

Я лежу на боку, свернувшись клубочком, и упираюсь голой попкой в его межножье.

— Я сплю с тобой уже три месяца практически через день, но ты не взял меня еще ни на одну презентацию новых духов Estée Lauder, где я могла бы познакомиться с Павлом Зедничком или Магуленой Бочановой…

Я бросаю на него косые взгляды. Он улыбается.

— Я уже подумываю, есть ли смысл вообще на тебя тратить время, — грустно говорю я. — В качестве трамплина в high society ты гроша ломаного не стоишь.

— Тебе достаточно сказать. Будет Рождество — возьму тебя на предрождественские тусовки стольких мерзопакостных фирм, что ты потом на коленях будешь умолять меня оставить тебя дома…

— Для начала и одной хватит, — уточняю я. — Выберешь какую-нибудь?

Наконец до Оливера доходит, что я говорю серьезно. Вид у него отнюдь не восторженный.

— Ненавижу все это, — защищается он. — Без крайней надобности я никогда туда не хожу. Не понимаю, почему кому-то хочется по доброй воле лезть в этот тусовочный кошмар?

— Хотя бы один раз стоит на это посмотреть…

— Хорошо, будь по-твоему, — сдается Оливер.

Он поворачивает меня на спину и начинает медленно гладить мне грудь. Мои соски мгновенно реагируют.

— А это что? — говорит он.

Он берет меня на вечеринку известной международной фирмы с представительством в Праге; состоится она в каком-то большущем танцевальном клубе, в котором я еще никогда не была. У входа толпится масса людей, а тремя ступеньками выше стоит неумолимого вида охрана. Мы продираемся вперед, но бритоголовый молодой человек в темном костюме и галстуке останавливает нас взглядом. Оливер предъявляет приглашение; молодой человек отходит в сторону и молча пропускает нас.

В клубе два этажа и несколько подиумов; музыка вездесущая, громкая, но, к счастью, пока не оглушительная. Всюду царит полумрак, а в одном зале и вовсе кромешная тьма; откуда-то с потолка выстреливают лазерные лучи. Воздух тяжелый, душный, накуренный, то и дело улавливаю ароматы дорогих духов (некоторые узнаю: Clinique Happy, Kenzo и Oblique от Givenchy). С испугом осознаю, что одна из девушек, мимо которой мы проходим по пути из гардероба, по пояс голая, но, пожалуй, я единственная обратила на это внимание. Кто-то по-дружески приветствует Оливера, но, прежде чем я успеваю обернуться, этот человек исчезает. Я беру Оливера за руку, и он увлекает меня в глубины клуба. Вид у него ироничный, если не высокомерный, но я чувствую, что он тоже не в своей тарелке. Несколько молодых людей подчеркнуто вежливо кивают Оливеру, но при этом я подчас замечаю, что его вельветовые штаны и застиранная черная рубашка среди всех этих фирменных мужских костюмов вызывают явно насмешливые взгляды. Чувствую, что и моя слишком консервативная одежда не соответствует царящей здесь обстановке. Злит меня и то, что я никак не могу нормально сориентироваться в этом здании. Помещения, которые мы проходим, в основном неправильной формы и странно расчленены; в каждом — бар, около которого вьется длинная очередь. На ходу ищу глазами туалеты, но ничего подобного не вижу. За исключением одной известной топ-модели пока ни одной знакомой личности. В следующем зале — большой экран, на котором быстро мелькают какие-то цветные картинки. Столкнувшись с кем-то, извиняюсь. Оливер вдруг останавливается, наклоняется и целует в щеку молодую, довольно красивую девушку в обтягивающих черных брюках и серебристом топике с плиссировкой; жду, что он представит меня, но девушка исчезает. Оливер подталкивает меня вперед.

— Блудичка… — сообщает он мне скороговоркой.

— Та, аннулированная? — шепчу я.

Оливер кивает. Чувствую легкий прилив ревности, но тут же меня ослепляет вспышка: кого-то снимают. Когда мужчина, которого фотографируют, оборачивается к нам, припоминаю, что видеда его по телевизору, но имени не помню. Тем не менее эта особа вызывает интерес окружающих, в орбиту которого на мгновение попадаем и мы с Оливером. Мое чувство непричастности ко всему происходящему еще больше усиливается. Но все остальные выглядят вполне естественно: они стоят или сидят на итальянских кожаных табуреточках Natuzzi, курят, громко острят, потягивают коктейли и маленькими вилочками с маленьких тарелочек (не представляю, где они их взяли, ибо нигде никакого буфета я не видела…) накалывают яства, большинство которых я никогда не ела: заячий паштет, перепелиные яйца и даже (по утверждению Оливера) трюфели.