Я думал об этом, когда мы вошли и отель, когда я поднялся к себе в комнату и лег на постель, окруженный белыми занавесками и жарой, оккупировавшей Онондагу. Я лежал и вскоре занавески потемнели, налились серым светом, немного осветились солнцем, и тут я услышал далекий гром.

Мне она нравилась все больше и больше, гораздо больше, чем раньше, я мог быть с ней ласковым, как только мог быть бедный мальчик с богатой женщиной. Разумеется, моя толковость никуда не исчезла, если я хочу еще пожить на этой земле, то мне надо молчать и страдать, если страдается, молча и без видимых внешних признаков. Я закрыл глаза и снова увидел ее, посиневшую от холода, взбирающуюся на огромный валун, соски, сморщенные и потемневшие, женский треугольник, в перекрестье ног, с водой стекающей с взъерошенных волос. Я думал, что мне довелось видеть человека, который пытался умереть, но я не был в этом до конца уверен, она жила в более широком мире, чем я – ее натуру нельзя было оценивать упрощенными житейскими проблемами. Я задумался над тем, а что если ее близость к мистеру Шульцу, явная или мнимая, каким-то образом окажется больше чем моя открытость и она расскажет все, что я ей поведал в порыве откровения, самому боссу? Нет, не расскажет, она очень независима, она живет в окружении таинственного мира, созданного ей самой и то, что она делает, она делает исключительно сама и движимая исключительно собой, несмотря на внешние близости и обстоятельства, могущие подвигнуть ее на такую близость. Я почувствовал, что она, наконец, проявила какую-то общечеловеческую и понятную всем боль и печаль, и это, по большому счету, и есть то, что мне в ней понравилось сейчас. Я пытался убедить себя в этом, но все-таки во всех этих мыслях оставалось нечто тяжелое и капитально-значимое, как огромный железный сейф в мыслях, он был недоступен даже сейчас. Я принял душ, холодный и свежий, оделся на вечер: костюм, галстук, очки и окончательно решил, что что бы мои чувства ни диктовали мне, это ни в коей мере не повлияет на направление моей жизни и на требования, предъявляемые ей. Я обещал Бо Уайнбергу, что буду защищать ее, теперь уже я сказал ей об этом сам, и теперь мне придется выполнять обещание, но я все-таки надеялся и для ее собственной безопасности, и для моей, что до этого дело не дойдет.

Наступило новое время: как в расквартированные в каких-то казармах войска, к нам начали стекаться всякие разные товары, чтобы мы чувствовали себя как дома, а не на чужбине. Мистер Шульц открыл линию по переброске вещей из Нью-Йорка: раз в неделю стал прибывать грузовик с мясом: говядиной и бараниной, с рыбой, деликатесами, вином и пивом, каждый день кто-нибудь отправлялся в Олбани, куда каждый день приземлялся самолет из Нью-Йорка со свежими городскими булочками, тортиками и кексами, доставлял он и свежие газеты. Кухня в отеле продолжала суетиться, и никого похоже не волновало, что приходит еще какая-то еда, все шло как шло, все как обычно. Никто не выказывал ни гордости, ни обиды за столь явное пренебрежение дарами онондагского гостеприимства, естественным желанием обслуги отеля было лишь одно – как можно лучше обслужить дорогого мистера Шульца и компанию. Тем более, что все эти продукты еще более подчеркивали мастерство поваров гостиницы.

Ужин постепенно превратился в ритуал. Мы сидели как одна большая семья, всегда в одно и то же время, хотя и за разными столами. Ужины проходили с час и более и почти всегда служили отличным поводом для мистера Шульца развлечь или скукожить всех от своих воспоминаний. На ужинах, если он не бывал слишком пьян, он расслаблялся. Если же количество спиртного превышало какую-то дозу, то он становился или угрюмым, или подозрительным. Он тяжело смотрел на нас, будто укоряя нас, что вот ему так плохо, а мы чувствуем себя прекрасно, наслаждаемся прекрасной едой. У него вошло в привычку в такие минуты требовать от нас, чтобы ему передали то или иное блюдо, которое как ему казалось, мы поглощаем с особенным удовольствием. Он пробовал, затем возвращал блюдо назад. Так он несколько раз отбирал тарелку у меня. Но эффекта на меня это не производило: я не ярился, не терял аппетит. А однажды он вообще подошел к другому столу и взял с тарелки большой кусок мяса и унес к себе, показав тем самым, что он не может быть щедрым и гостеприимным к людям, которые просто жируют на нем. Самое плохое, это то, что иногда такие случаи возникали в присутствие мисс Дрю, для нее это был верх невоспитанности. В общем вечера случались разные.

Но, как я уже сказал, чаще он все-таки бывал добрым и в веселом настроении, будто показывал свое нью-йоркское расположение всему городку Онондага. И в тот вечер, о котором я сейчас буду вести речь, я совершенно точно знал, что куски из моей тарелки утаскиваться боссом не будут, потому что за нашим столом будут гости: Дикси Дэвис, который уже опоздал ко времени отбытия в Нью-Йорк по времени, и священник из католического собора, отец Монтень. Мне понравилось то, что, когда отец зашел в ресторан, то первым делом остановился у самого входа, где сидели Микки, Ирвинг, Лулу и шофер мистера Дэвиса, и поздоровался с ними. Более того, еще о чем-то оживленно и добросердечно поболтал с ними. Для служителя Бога он был достаточно жизнерадостен, потирал с энтузиазмом руки при разговоре, будто речь не могла идти о вещах неприятных его мироощущению, он был горд за свой, не такой уж богатый и очень маленький приход, расположенный недалеко от самого собора – скопище маленьких и в большинстве своем деревянных домиков вниз по крохотным улочкам – огромного и массивного каменного сооружения с раскрашенным Христом и другими святыми, развешанными по стенам.

Наше меню тогда было: ростбиф, приготовленный именно так, как я любил, спаржа, для меня блюдо абсолютно нейтральное, домашняя жареха французского происхождения, толстые куски, зеленый салат, который я не касался из принципа и настоящее французское вино, которое бы мне пригодилось для воспитания вкуса, но которое я не пил, по той же причине, по которой мисс Престон сидела как можно дальше от мистера Шульца. Я сидел от Шульца справа, отец Монтень – слева, слева от меня восседал Дикси Дэвис, за ним мистер Берман. Мисс Дрю была между двумя мужчинами.

Дикси беспрерывно болтал, видно уморился за день работы и день встреч, а может его ум не востребовался сегодня для работы и ему ясно указали, что все его попытки направить дело по-другому обречены на неудачу, что бы там ни было, он говорил и говорил, наверно, все-таки потому, что его соседкой оказалась красивейшая и самая аристократичнейшая женщина из всех им виденных, в элегантном черном платье, подчеркивавшем ее линию шеи, которая была обрамлена жемчужным ожерельем, каждая жемчужинка которого отражала свет люстры ресторана, он рассказывал ей, как начал в юриспруденции, с каких мелочевых дел, вспоминая про мелкие и такие незначительные казусы. Она понимающе кивала, поощряя его на словесные извержения, одновременно не забывая о еде и вине. Он не отставал и тоже пил и пил это самое вино, надеясь и словами, и действиями доказать ей, как он неординарен. Я в то же время сделал свой вывод: я бы никогда не хвастался былым кручением вокруг ночных судов Нью-Йорка и внесением залога за всяких идиотов, которым в дальнейшем, когда они залетали по-крупному, могли потребоваться услуги адвоката. Начало его карьеры – отбор клиентуры среди мелких жуликов, цена которых составляла 25 долларов штрафа единовременно и отпуск из зала суда после внесения денег. «Остальное принадлежит истории!» – закончил он с самодовольной усмешкой. Я заметил, что он явно сутулится, голова вперед, как у рыбы, и вообще его костюм неважен и составлен он по большей части на основе его вкрадчивых и фальшивых манер. Не знаю почему, но неприязнь он у меня вызывал жуткую. Я едва знал его, но мне скорее надо было сидеть за столом у Лулу и Ирвинга, а не здесь – он все время обращал внимание только на нее, глядя в разрез ее платья, а на меня – ноль, будто меня и не было вовсе.