Я обошел пансион сзади и там, на горе, нашел идеальное место для долгого утреннего туалета. Уставившись вдаль, я представлял, что если бы жил здесь, то создал бы скульптуру из валунов, такую же, как мне показала Дрю Престон. Из появления двух неизвестных я сделал вывод, что мистер Шульц увеличил огневую мощь своей банды. Да и краткий обзор диспозиции дома давал четкую мысль о том, что все подъезды хорошо просматриваются и во все стороны можно хорошо отстреливаться. Один боец со второго этажа мог бы сдержать превосходящие силы противника. Все это представило для меня интерес.

Но спустя какие-то несколько часов мне предстояло покинуть эту крепость, хотя я и не представлял насколько надолго. Моя собственная жизнь изгибалась ныне, увы, не по моим прихотям, хотя внутри меня жило чувство расставания с детством. И оно никак не могло перерасти в нечто большее – обладание всей своей жизнью единолично. Прошлой ночью, когда мы сидели вокруг огня, я был членом банды, нет, не сам я так думал, и не они так думали, просто сам факт нахождения с ними в одном укромном месте, общая еда, тусклый свет, придающий мне взрослость, все это давало ощущение общности, повязанности с ними на все оставшиеся мне годы – именно этот вечер и дал мне окончательное ощущение собственной уверенности в том, что несмотря на всю их силу и ярость, я всегда смогу покинуть их и убежать. Это было нечто большее чем колокольный звон, это был тихий и спокойный голос моей души. Все, что нас окружало сейчас, было настолько для них всех естественно, они всегда должны жить именно таким образом – прячась, что я с трудом представлял другие места, где мне приходилось с ними бывать. Народ спал, а я ходил вокруг дома и злился, что они спят. Я был зверски голоден – где мои завтраки в Онондаге, где газетенка, которую я любил прочитывать за завтраком, где моя белая ванна с горячей водой? Можно подумать, я жил в таких отелях всю свою жизнь. Я поднялся на крыльцо и заглянул в комнату. На деревянном столе стояли счеты мистера Бермана и «горячий» телефон, прилаживаемый Ирвингом, рядом – деревянный стул с высокой спинкой и, временно на полу, несгораемый сейф мистера Шульца. Сейф показался мне центром того сдвига в пространстве, который произошел за минувшие сутки. Я думал о нем не только, как о хранилище наличных босса, но и о как секретном ящике мистера Аббадаббы Бермана, в котором тот держал свой мир чисел.

Ирвинг заметил мое присутствие и загрузил работой. Я должен был подмести пол и обойти все здание вокруг и протереть все стекла, чтобы через них было видно окрестности. На кухне я наломал дров и веток для плиты, от запаха внутри, так и невыветренного, мой нежный нос искривился. Потом я слетал в магазин за милю от этого дома и прикупил бумажных тарелок, мне стало весело, я был погружен в дикую природу, как бойскаут. Ирвинг и Микки на машине куда-то уехали, командиром надо мной остался Лулу – он приказал мне рыть яму позади дома под туалет. За домом вообще-то стояло какое-то строение непонятного предназначения, но для Лулу это почему-то было неприемлемым, поэтому мне пришлось взять лопату и на ровном месте среди деревьев приступить к сниманию дерна. Потом я углубился в мягкий грунт, на ладонях появились мозоли и натертости. Когда первый лопнул, меня заменил один из новеньких. Я подумал, что пропустил через себя все возможные виды смерти, которые только могут быть для члена банды, но смерть в яме под экскременты меня явно миновала. И только когда Ирвинг вернулся и убежденно выстроил нечто крестовидное над ямой с дыркой посередине, я понял, как ценен физический труд, да и вообще любой, если продукт сделан на славу, с умом и изяществом. Туалет стал туалетом. А Ирвинг, конечно, самый лучший из нас, прямо-таки пример отношения к делу.

Я умылся как можно тщательнее, сделал все возможное в таких условиях, оделся и к девяти часам уехал с мистером Берманом и Микки в Онондагу. Машину поставили прямо напротив суда – все пространство вокруг было занято. Превалировали модели «А» и «Т» и допотопные грузовики из глухомани ферм. Фермеры, и их жены, и их детишки, все как один блистали свежевыстиранными штанами, рубашками, платьями и платьицами. Соломенные шляпы закрывали вход в суд. Я заметил несколько юристов, идущих из отеля, впереди шествовала «шишка» из Нью-Йорка, за ним торжественный Дикси Дэвис, заглядывающий тому в глаза, пенсне болталось на ленточке, стояла разбитая по два-три человека толпа журналистов с блокнотами и ручками, торчащими из карманов, с утренними газетами, свернутыми в трубки и засунутыми под мышку, с маленькими пропусками для прессы, заткнутыми, как декоративные перышки, за ленты их шляп. Репортеров я изучил очень внимательно, надеясь отыскать среди них одного-двух из «Миррор»: может тот, что взбегает сейчас на ступени здания суда, или тот, в очках, или вон тот, спустивший галстук и обнаживший шею. Но о них никогда нельзя сказать что-либо – о себе они не пишут. Они – как бестелесные словесные образы присутствующие на описываемых ими картинках, образы можно представить, но только неточно. А вообще они, конечно, фокусники, и их трюки связаны со словами.

На приступке, возвышаясь над всеми, стояла группа фотографов. Они никого не фотографировали, просто смотрели на людей.

– А где мистер Шульц? – спросил я.

– А он уже в суде. Прошел туда еще полчаса назад, пока вся эта братия счастливо завтракала.

– Он знаменитость! – сказал я.

– В том-то вся и трагедия.., – ответил мистер Берман. Он достал пачку стодолларовых банкнот и отсчитал десять. – Когда будешь в Саратоге, не спускай с нее глаз. Плати за все, что она захочет. Она – баба себе на уме, а это может во что-нибудь вылиться. Там есть такой Брук-клаб. Это наша территория. Если будут проблемы, поговори с тамошним человеком. Ты понял?

– Да, – ответил я.

Он вручил мне тысячу долларов.

– Деньги эти не предназначены для того, чтобы ты на них делал ставки, – подчеркнул он, – Если захочешь там заработать пару долларов для себя… все равно каждое утро будешь мне звонить. Я кое-что знаю. Ты понял?

– Да.

Он дал мне клочок бумаги с секретным телефонным номером.

– Лошади или женщины по отдельности – это кошмар. А вместе они вообще убить могут. Но ты справишься с Саратогой, я верю в тебя.

Он откинулся в сиденье и прикурил сигарету. Я вышел из машины, взял свой чемоданчик и помахал ему рукой на прощанье. Думаю в этот момент я понял, каков истинный статус мистера Бермана, каковы его истинные возможности – они были ограничены машиной, он не мог пойти дальше машины, не мог выйти из нее, он не мог делать то, что хочет, не мог пойти туда, куда ему надо, и это делало его обыкновенным. Обыкновенный маленький человек, в сверхестественно яркой одежде и с постоянными сигаретами в зубах. Одежда и сигареты – вот две его слабости, которые он еще может себе позволить. Я обернулся и посмотрел на него: этот человек не может быть самим собой без Шульца, он был его правой или левой стороной, он был его слабое отражение, и зависел от босса только до той степени, до которой Шульц нуждался в нем. Я подумал, что мистер Берман это какой-то очень странный распорядитель собственного гения и собственной силы, который, потеряв в один момент Шульца, вскоре потеряет все.

Спустя несколько секунд на площадь въехал восхитительный темно-зеленый четырехдверный кабриолет. Я не сразу догадался, что его ведет сама Дрю. Она проехала мимо меня, но не остановилась, а лишь сбавила скорость – я забросил на заднее сиденье чемоданчик, на бегу вскочил на подножку, она тут же прибавила скорость, я перевалился внутрь.

Я не оглянулся. Мы проехали по главной улице, миновали отель, с которым я мысленно попрощался, и направились к речке. Где она купила эту четырехколесную милашку? Я не знал. В этой жизни она могла делать все, что хотела. Сиденья кожаные, коричневые, верх сложен назад на хромированных шарнирах, панель управления из дерева. Я развалился, одна рука на ее сиденье сзади, другая – на двери и стал наслаждаться поездкой. Она улыбнулась и посмотрела на меня.