Но пусть хоть одна лягудра посмеет потом сказать, что настоящего, родного сына Вазил на верную смерть не послал бы…

Ночами Талка сбегала к ручью и руками рвала джи-крапиву, чтобы сплести рубашки для братьев. Козлоногий смотрел на нее с той стороны ручья, спрятавшись за корявым древесным стволом. Растик смотрел на козлоногого и думал, что придет его время – он выточит острые стрелы и пойдет на охоту, и перестреляет всех козлоногих в округе. А мамка не будет сердиться за отлучку. И батя вернется с войны. И все у них будет тип-топ, как говорил Рыжий Коста.

Джи-крапива – сильная трава, поднимающая мертвых. Братья Талки все умерли и лежали в земле. Мать Талки рожала одного за другим мертвых мальчиков. Талку считали сумасшедшей, потому что она хотела оживить умерших во чреве младенцев – а Растик думал, что не так уж это и глупо. Ведь сплести рубашку на младенца легче, чем на взрослого мужика.

В ручье плеснуло. Разбилась бликами лунная дорожка. Дерево, за которым прятался козлоногий, недовольно зафырчало, засопело и двинулось к воде – пить, полоскать корни. Козлоногий испуганно метнулся в лесную тень. Ему не хотелось, чтобы его застукали. В конце концов, перестрелять всех козлоногих в округе мечтал не только Растик.

Талка с полными руками крапивы покачивающейся утиной походкой двинулась по тропе. Девочка почти созрела, как говорил Рыжий Коста. Вон как сиськи под рубахой оттопырились, даже в темноте видать. Недаром козлоногий за ней следил. Хотел девчонку в лес затащить. У лесовиков баб нет, одни дупла. А много ли радости с дуплом? Так, по крайней мере, считал Коста – сам Растик еще не пробовал никак, ни с дуплами, ни с бабами. И тем более не с этой придурочной.

Нет, если подумать – глупа была Талка, глупа. Ну, оживила бы она братьев, и что? Все равно им не вырасти. Век с ними возись, век рубахи плети – одна сносилась, подавай другую. Правильно Талкина мамка ее хворостиной охаживала. А сама гуляла с Рыжим Костой. Приживала от него мертвых младеней. Живых от Косты не больно-то родишь. Он на войне побывал. Еще давно, еще до того, как стали всем бойцам плести рубахи. Одна нога у него была мертвая и скрюченная – дендроид зацепил ядовитой лианой-хлыстом. На щеке корежился зеленый лишайник, если присмотреться, можно увидать отдельные веточки-мшинки. Но главное – страх. Рыжий Коста теперь за ограду села не выходил. Боялся леса. Хотя лес у них был мирный. Точней – замиренный. А что козлоногие и деревья ходили, так это пустяки. Можно было даже по бруснику пойти, и никто бы тебя не отравил, не сожрал, лишайником не заразил, в симбионта не превратил. Так, разве что веткой приласкал бы пониже спины. Играючи. Мать больнее хворостиной секла. Главное – не быть дураком, костров не разводить, не жечь лесного – и вернешься живым. Вот такой он, замиренный лес. А на войне совсем другой коленкор, как говорил Рыжий Коста.

Опорный пункт («замок») Дунсинейн, предполагаемый противник – лес Бирнамский, скорость сближения – ноль целых три десятых дендролиги в час. Гарнизон пятнадцать человек. Вооружение включает две батареи лава-пушек, тяжелые флеймеры, зажигательные гранаты, «стратегический запас» (контейнеры с пыльцеспорами), личное оружие солдат гарнизона. Запас нафты ограничен. Запас питьевой воды ограничен. Запас продовольствия на две недели. Предположительный срок подхода подкрепления – один месяц.

Старший лейтенант Януш Жаботинский вошел в караулку пригнувшись, и все же стукнулся выбритой макушкой о низкую притолоку. Недовольно зашипев, потер ушиб. Сержант Горуш и два рядовых, Милко и Казанцев, вскочили, вскинув руки к фуражкам. Судя по жалким физиономиям Милко и Казанцева и рассыпанным по столу картам и мелким купюрам, унтер-офицерский состав проводил время не без пользы. Про Горуша давно было известно, что он шулер и обыгрывает рядовых в карты. Жаботинский, после смерти майора Фирса повышенный до коменданта замка, Горуша бы давно погнал в шею – но людей жестоко не хватало. Даже таких скверных, как Горуш.

– И как мы дошли до жизни такой? – вслух произнес лейтенант.

– То есть так точно! – гаркнул в ответ сержант, тараща пустые латунные зенки.

Кроме нечистой игры, Горуш славился такими вот нелепыми выкриками. Майор Фирс, мир его праху, считал это признаком усердия к службе. Жаботинский считал это признаком хитрости и глупости. «Глупцы вообще часто бывают хитры, а хитрецы – глупы», – не к месту подумал он и тут же обругал себя. Не время сейчас впадать в философское умонастроение. Надо дело делать.

– Почему без рубах? – сердито спросил он.

Рядовые потупились, а взгляд Горуша вильнул куда-то вбок и под скамью, где валялись две форменные рубахи из джи-волокна.

– Та-ак, – тихо и зло протянул Жаботинский. – Вы, Горуш, окончательно совесть потеряли? Последнюю рубаху с рядовых снимаете?

Горуш молчал. Видимо, подходящего выкрика в его наборе не нашлось.

– Немедленно, слышите, немедленно верните Милко и Казанцеву то, что они проиграли, и марш на стену! И больше чтобы я этого не видел, если не хотите поработать живой бомбой.

Живой бомбой Горуш работать явно не хотел. Толкнул к рядовым денежную горку – так, что бумажки разлетелись, а мелочь со звоном раскатилась по полу – одернул собственную рубаху и ринулся к двери. Но даже на полном ходу не задел притолоку головой, хотя ростом был почти с Жаботинского. Верткий, гад. Скользкий, как масло. Такого дендроид проглотит, а он с другого конца выскочит, отряхнется и дальше пойдет. Только где настоящих людей взять? Нету их, настоящих. Вон майор Фирс был служака честный, а рубаху не хотел надевать. Его лишайник сожрал. Три недели в лазарете провалялся, позеленел весь, и ни в какую – не хочу живым покойником стать. И не стал. Живым. Стал мертвым. А Жаботинскому разгребать после него. Распустил гарнизон, скоро они за стенами без рубах шляться начнут.

Лейтенант покачал головой и взглянул на Милко с Казанцевым. Те смотрели виновато.

– Голову на плечах иметь надо! Голову, а не тыкву пустую! – в сердцах бросил командир.

Милко неуверенно улыбнулся. Казанцев переступил с ноги на ногу. Горе-солдаты, аники-воины. С такими навоюешься. Лейтенант плюнул, развернулся и пошел вон из караулки. До вечернего построения еще надо было встретиться и переговорить с интендантом.

Если говорить о братьях, то у Растика тоже был брат, старший и вполне живой. Брат прятался в подполе. Прячась в подполе, он писал серьезный научный трактат «Как растения обрели разум». Брат пришел в село через три недели после того, как батю призвали на фронт, и сразу полез в подвал. Тогда Растик впервые услышал подлое словечко – «дезертир». Брат был дезертиром. Так кричала мать.

– Сын Януша Жаботинского – дезертир! Позор на всю семью! – кричала она и почем зря била посуду.

Мать отказывалась носить брату еду в подвал. Приходилось Растику. Брат, Семен, не был не похож ни на непонятного дезертира, ни на того, кто позорил семью. Семью всегда Растик позорил – то с мальчишками из Одинцов подерется, то залезет в сад к Егоровне за замиренными яблоками, то подглядывает за девчонками, когда те голышом плещутся в ручье. Семен был не такой. Тощий, очкастый и серьезный, он с самого детства любил учиться. Мать им всегда гордилась и Растику в пример ставила, особенно когда Семен без всяких блата и «на лапу» поступил в университет. Гордилась тем, за что сейчас презирала! Ох уж эти бабы, как говорил Коста, не ум у них, а сплошной раскисший лишайник. Интересно, что бы сказал батя. Тоже презирал бы Семена? Или понял бы и простил? Иногда Растику казалось, что простил бы, но потом Растик вспоминал, что батя на войне, и сам начинал злиться на Семена. Лучше бы батя остался дома, а Семена со всеми остальными студентами угнали бы на фронт. И послужил бы, ничего бы с ним не сделалось. Тоже фифа нашлась!