Минуло одиннадцать лет. И не так все получилось, как думалось, — грянула война. Тяжестью легла в сердце Елизаветы вечная дума о старшей дочери: где она, жива ли?.. Легко сказать: Наталья — военная летчица, да еще в такое время?! Вторую дочь — семнадцатилетнюю Пашу в прошлом году насильно увезли в Германию. Что могла сделать Елизавета? Девятнадцать человек схватили тогда — почти всю пчельнинскую молодежь. Увезли и Пашу. Только раз написала она, восемь месяцев назад, и как в воду канула. Жила и работала у какого-то помещика в Померании, неподалеку от Дейч-Кране. Он ударил ее плеткой по лицу и выбил глаз за то, что в ведро с молоком во время дойки залетела шальная муха… Так она и написала: «Пишу, глядя одним глазом, — другой перевязала, вытек он. Болит, ломит, всю кидает в жар…»
Лишь четырнадцатилетний Николушка находился при ней. Он уже две зимы не учился — школа была закрыта, читал книжки дома. А недавно новая беда нависла над головой: староста пригрозил, что мальчика придется «сдать» немцам. Берут в обучение. Уверял, иуда, что в Германии из него человека сделают. Обучат в слесари на большом заводе. Будут его одевать, поить и кормить задаром…
— Радуйся, Лизавета! — хихикал дискантом староста.
Но Елизавета не радовалась.
А теперь приехали каратели…
Неожиданно из-за угла избы вышли немецкий фельдфебель, староста — косой Григорий — и трое ражих солдат. Староста еще издали озабоченно крикнул сладким фальцетом:
— Принимай, Лизавета, трех воинов на постой! Доверие и честь тебе делаем; хозяйка ты исправная… Дом в чистоте держишь. Я сам рекомендовал тебя.
Последний огненный кусочек солнца юркнул под землю, и холодная могильная тень набежала на все…
Елизавета без возражений, не показывая волнения, не проявляя каких-либо признаков недовольства, отступила в сторону, давая дорогу.
— Здесь, господин офицер, хорошо будет воинам, — уверял фельдфебеля староста, вытирая ноги о половик у дверей. — Чисто у нее и куда как просторно! Хозяйка с мальцом в сенях поживут. Лето, тепло — одно удовольствие для них… Люди они смирные…
Елизавета молча посмотрела на затылок старосты, на глубокие морщины, избороздившие его сухую длинную шею, и, оставив сынишку на крыльце, пошла следом. Она остановилась у косяка двери и безразлично глядела прямо перед собой.
Немцы обратили внимание на порядок, одобрили и оценили чистоту избы. Фельдфебель бегло осмотрелся вокруг, буркнул солдатам:
— Зер гут!
Солдаты молча, как по команде, положили оружие на стол и сбросили ранцы. Фельдфебель заметил на стене литографию в рамке. Это был известный портрет Лермонтова в гусарской форме. Против света он был плохо виден.
Немец насторожился, повернувшись к старосте, зло спросил на ломаном русском языке:
— Кто такой? Жукофф? Рокоссовский?! Как смейт?!
Григорий хлопотливо вытянул из кармана очки и, нацепив их на нос, сморщился, глядя на портрет единственным глазом. Глаз немедленно заслезился от напряжения, вылез из орбиты, как у рака.
— Лизасета! Кто это здесь? — угрожающим голосом проговорил он.
Елизавета грустно улыбнулась и ответила, не глядя на старосту:
— Лермонтов это, поэт русский…
— Лер-мон-тофф?! А! Пуш-кин! — произнес фельдфебель и успокоился. — Это нитшево, нитшево… но лютше не надо… Надо фюрер!.. Хайль Гитлер! — вдруг истошно крикнул он солдатам, так, что Елизавета и Григорий вздрогнули.
Солдаты громко пролаяли ответ.
Похолодевшими руками Елизавета сняла портрет и тихо проговорила, ни к кому не обращаясь:
— Подождем, когда фюрера подарите. Мы его с удовольствием повесим…
Григорий замер.
— Ты о чем баба-дура? — заикаясь от негодования, спросил он.
— О портретах я, о чем же еще!
— Ошень хорошо! — улыбнулся фельдфебель и, козырнув Елизавете, гремя сапожищами, ушел молодцеватой, бравой походкой.
— Как бы тебе боком не вышло! — покачал головой староста, раскланиваясь перед солдатами, оставшимися на постой.
— Не знаю, боков-то у меня более не осталось…
Она бережно отнесла портрет Лермонтова в чулан и через несколько минут вернулась в избу — стелить постели непрошеным и незваным гостям.
41
Истерзанная и измученная сомнениями Наташа перед заходом солнца пошла дальше.
Пересекая зеленую полянку, она вздрогнула, спугнув сороку, и непонимающими глазами посмотрела, как вспорхнувшая птица полетела к опушке.
На горизонте полыхала заря, похожая на огромное зловещее зарево. Из леса тянуло сыростью и прохладой. Вечерняя тишь ласково разливалась по округе, но мирная на вид природа не могла успокоить Наташу. Минуты, отделявшие ее от того, что она хотела и должна была узнать и увидеть, тянулись беспощадно медленно, выдержки не хватало, нервы переставали подчиняться. К горлу подступали рыдания.
«Куда иду? — спрашивала себя Наташа. — К пустому дому? К горькому пепелищу, где не осталось ни родного родного человека — ни матери, ни сестры, ни брата?»
Тяжелые, кровавые отблески на дальних облаках медленно затухали, и малиновые края их подернулись холодным отблеском свинца и пепла.
Наступали сумерки.
Наташа подошла к Пчельне со стороны реки, чтобы, миновав улицу, зайти в дом через огороды. Берег, травянистый, местами заболоченный, густо зарос кустами ивняка. В тихой глади широкого плёса отражалось звездное небо, зеленеющее на северо-западе. Зеркальная поверхность воды мерно покачивала отражения крупных звезд. Сонная тишина наступающей ночи ничем не нарушалась, хотя сама ночь стояла настороженная, готовая проснуться каждую минуту.
Выйдя из кустарника и перейдя открытую лужайку, Наташа добралась до огородов. Околица деревни сиротливо чернела мрачными, безжизненными силуэтами строений.
Родные, дорогие места! Еще девочкой бегала она здесь с подругами, собирала цветы на лугу. Меж двух заборов по узенькой тропинке когда-то гоняла гусей на реку. Вот и давно знакомый огород, милый и тихий… Сколько на нем росло редиски и сладкой моркови! Какие ядреные репки поспевали здесь и как ярко цвели маки! Было много подсолнухов, огурцов, луку. А как сладко пахло укропом!
Наташа вдруг отчетливо ощутила все знакомые с детства запахи. Казалось, они сохранились здесь до сих пор, воскресив картины далекого счастливого прошлого.
Еле различая в темноте забор огорода, протянувшийся вдоль заросшей тропинки, она разглядела столбы из кругляков, заостренные сверху. Все было как раньше. Только огород теперь густо зарастал бурьяном и крапивой.
«А вдруг и дома так же пусто?..» Эта мысль заставила Наташу остановиться. Она прислонилась к забору, приложила руку к сердцу, словно желая удержать его неистовое биение, и, вглядываясь в очертания избы, едва видимой с задворков в тусклом свете звездного неба, собравшись с силами, медленно и осторожно пошла вперед. Нужно пройти тридцать шагов — и все станет ясным.
* * *
В избе Елизаветы Быстровой сидели за столом три немецких солдата и с молчаливым вниманием наблюдали за хозяйкой, которая готовила им постели. Хорошо, что староста Григорий был чужим, присланным человеком. Знай он, что Наташа в Красной Армии, и доложи немцам, не снести бы головы Елизавете Быстровой от этих вот, что спать любят помягче.
Окончив с постелями, женщина взглянула на солдат:
— Вот… Готово…
— Гут! Данке шён, фрау русс! — ответил один из них.
Немцы раскрыли ранцы. На столе появились хлеб, консервы, бутылка…
— Фрау русс, — покрутил пальцем над столом рыжий.
Елизавета молча подала тарелки, ножи и вилки. Она собралась выйти, когда тот же рыжий солдат задержал ее и пригласил к столу:
— Зетцен зи, зетцен зи… Ферштейн?..
— Нет, спасибо, — наотрез отказалась Елизавета, энергично поведя рукой. — Избави бог!..
Тогда рыжий меланхолично пожал плечами и протянул ей банку консервов:
— Битте!
Елизавета удивленно посмотрела на него и отрицательно мотнула головой.
