У меня как-то по-особенному устроен носовой аппарат. При хрупком телесложении я ужасно, громоподобно чихаю. Глядя на меня, никто и подумать то не может, что я способна производить такие звуковые волны. Однажды я чихнула в электричке, в которой ехал полк солдат. Солдаты вскочили как по тревоге и вскричали с уважением: «О, какая здоровенькая!». Однажды я шла по Старо-Невскому проспекту, передо мной куда-то двигалась пожилая дама, утяжелённая двумя полиэтиленовыми пакетами с провизией. Неожиданно мне в носовой проход попала тополиная пушинка, и начал срабатывать мой могучий рефлекс по носоочищению. Я чувствовала, что сейчас из меня вырвется особенно выдающийся чих. Процесс остановить было невозможно. Так оно и произошло. Когда я чихнула, бедная женщина подпрыгнула, как-бы ужаленная в спину и стукнутая по голове, руки её рефлекторно разжались, она выронила одновременно две авоськи, в одной из них была бутылка с кетчупом, она разбилась, один из мешков порвался… И вообще она обернулась и сказала мне: «Ненормальная! Сумасшедшая!» и т. д. От греха подальше я убежала в лабиринт Советских улиц, пока дама собирала рассыпанные продукты. Хотя я ни в чём не виновата.

В молодости недоброжелатели распускали обо мне слухи, что я, якобы, расхаживаю по Невскому босиком, но ничего общего с реальностью, естественно, эти слухи не имели. О Невском проспекте хотел написать повесть покойный Тимур Новиков. Точнее, он предлагал написать эту повесть мне и, когда мы прогуливались с ним по Невскому, он подкидывал мне всякие идеи: почти как Пушкин — Гоголю. Сюжет этой повести сводился примерно к следующему. На Московский вокзал прибывает целая толпа молодых провинциалов, которые никогда до этого в Петербурге не были. И вот идут они по направлению к Адмиралтейству, и по мере продвижения вперед их группа лишается то одного, то нескольких человек. У кинотеатра «Художественный», к примеру, один юноша засмотрелся на яркие афиши и заслушался грохочущей из динамиков музыки, да так и остался стоять столбом, а остальные не заметили и прошли дальше. У Катькиного садика пожилой благообразный человек с вкрадчивыми манерами заманивает еще парочку обещаниями развлечений и, естественно, «бабок». На канале Грибоедова к ним пристает отмороженный наркоман и предлагает курнуть травы, а то и попробовать кое-чего покрепче… И так постепенно по мере приближения к Адмиралтейству их становится все меньше и меньше, так что до конца Невского доходит только один юноша, самый стойкий. Но и там, в Александровском саду, как только он садится на скамеечку отдохнуть, к нему подходят курсанты и шепотом говорят, что знают отличный способ заработать, совершенно безопасный и ничего общего с криминалом не имеющий — при этом они указывают ему на фланирующего неподалеку старого пидараса («бабушку») с характерной внешностью и крашеной шевелюрой, стреляющего глазками то вправо, то влево… Таков был замысел Тимура. Что касается меня, то я бы, пожалуй, сменила в подобной повести день на характерную петербургскую белую ночь, и направила приезжих от Московского вокзала к Лавре, «по дороге к храму», так сказать.

Я не из тех, кто нежно любит Невский проспект…

Для меня он — испытание. Невский проспект меня ранит всем — своей прямолинейностью, своим многоголовым безумием, своей шумной ярморочностью и пустым безразличием сплевывающим шелуху семечек чужих губ. Это всегда очень нервно и довольно агрессивно. На Невском я никогда не бываю спокойна, но иногда это внутреннее беспокойство плодотворно. Это место моих кризисных ситуаций, из которых показан выход — это такое площадное, но коридорно — длинное место с тысячей коммунальных казней и помилований.

На Невском как-то в потной толпе пассажиров сквозь заледеневшее окошко троллейбуса я увидела — продышала сНЕЖНОГО минотавра, игравшего под снегом «sole mio» на трубе… МНЕ! На Невском в самом конце — у Лавры в момент тяжелых суицидальных размышлений мне как-то был явлен маленький строгий ангел и большой счастливый урод, которые в секунду абсолютно доказали, что все это глупости, а худшее из зол — это пустота отчаяния. На Невском я часто обгоняю время, когда дома и люди проносятся мимо меня пыльными тенями — тканями театральных декораций…тогда я думаю стихами и прихожу в назначенное место раньше чем вышла из дома… Невский проспект — он вообще совершенно сумасшедший и поэтому я его все-таки немножко люблю и жалею, особенно правую сторону, но все же он такой идиот! Уфф!

Однажды я пошёл в знаменитое кафе «Сайгон» на Невском выпить чашечку кофе. Но, отпив глоток, я потерял сознание и очнулся в больнице. А потерял я сознание от перенапряжения, потому что за полчаса до посещения «Сайгона» я сжёг баню на улице Чайковского у Летнего сада. Я там работал истопником — в 80-е это было потрясающее диссидентско-бандитское гнездо. Работать нужно было 5 ночей в месяц. Один из истопников — знаменитый Лёша Паршин работал 10 ночей, а потом уходил на 2 месяца на Памир. Ещё там по ночам любили плавать в бассейне авторитеты того времени — братья Виноградовы. Я в ту ночь совершил страшную вещь — заснул и забыл закрыть заслонки, предохранявшие парилки от перегрева. Когда я проснулся — градусники показывали 300 градусов. Я обмотался мокрыми простынями и банными рубашками и побежал закрывать заслонки. Мне удалось все закрыть, когда я выбегал из последней парной, волосы на мне загорелись. Но потом я допустил ещё более страшную ошибку — открыл окно. Тут раздался гул — это вспыхнули парные от поступившего воздуха. Я вызвал пожарников. Они приехали и сообщили: «Горит баня. Есть один человек. Судя по всему — невменяемый». Они так подумали, потому что я был обмотан обугленными простынями и ползал по полу, пытаясь из шайки залить огонь. Пожарники отказались тушить баню, так как не было отключено электричество. Я взломал дверь электриков, дёрнул за рубильник, к которому никто не притрагивался до меня лет 50. Меня шарахнуло током, вырубило свет во всём Центральном районе. Все решили, что я герой. Никто не догадывался, что пожар произошёл из-за меня, так как заслонки были все закрыты, и никто не мог поверить, что возможно их закрыть при 300 градусах. Когда я уходил с работы в Сайгон, выпить кофе, я с каким то восторгом смотрел на то, что устроил.

Я однажды шёл по Невскому проспекту и увидел бомжа, который сидел на асфальте и просил милостыню. Ему проходящие иногда лениво сбрасывали железные монетки. Я тоже бросил ему монетку. Он лениво сунул мой рублик в сильно оттопыренный карман брюк, а потом вдруг захотел встать. Когда он вставал, брюки с него упали до самых колен — настолько они оказались переполненными денежным железом. Бомж ссыпал из карманов монеты, натянул брюки на положенное место и собрался уходить, не проявляя никакого интереса к деньгам, вываленным на асфальт. Я сказал ему: «Куда вы? А деньги?». Он махнул рукой и пошёл восвояси. Потом обернулся и сказал мне: «Чего стоишь? Хочешь — забирай, мне они не нужны». Я подобрал все его монеты — насобирал несколько сот рублей — и унёс их с собой.

Лев Мочалов, гениальный питерский искусствовед, ученик Пунина, муж Нонны Слепаковой и очень сильный поэт, лежал как-то в больнице неподалеку от Невского. Я пришел его навестить. Мочалов лежал в койке после операции, весь белый, еще частично под наркозом, половину тела не чувствует, разговаривать не может. Я некоторое время посидел рядом, — надо о чем-то говорить! Я привык с ним разговаривать честно. Вот, говорю, граф, — это его прозвище домашнее, — был я в Париже, смотрел Орсэ. И что эти ваши импрессионисты, на которых вы так повернуты? Клянусь вам, что там на третьем этаже, где висит Салон, гораздо более сильные работы! Гораздо! Импрессионизм — это все игры, а там черный хлеб искусства. Там оно тащит на себе жизнь. И все такое.