В конце брежневских времен у нас была страна дефицитов. В Гостином дворе часто этот дефицит продавали, и по этому случаю выстраивались огромные очереди. Часто люди выстраивались в очередь, даже не зная, что за дефицит на это раз собирается выкинуть людям советская торговля. Мы с приятелями тогда учились в техникуме и любили подшутить над толпой. Любимой нашей фишкой было утром, минут за 10 до открытия Гостиного двора, подойти к какой-нибудь закрытой двери, и встать друг за другом. Моментально за нами молча, без лишних вопросов, выстраивался хвост из человек 20, потом хвост начинал увеличиваться в арифметической прогрессии. Уже кто-то ругался, кто-то даже пытался составить списки. Мы незаметно выскальзывали из толпы, посмеиваясь над тем, как люди занимают очередь и как возникают слухи — что на этот раз будут продавать индийские джинсы, или югославские сапоги, или болгарские футболки. В 9 утра продавщица открывала дверь и с изумлением обнаруживала дикую возбуждённую толпу, которая неслась к прилавкам. Иногда, правда, обман не удавался — в каком-нибудь отделе действительно начинали продавать что-нибудь дефицитное.

В середине 90-х, зимой, когда стояли страшные 30-градусные морозы, в самые тяжёлые времена на философском факультете университета, когда в холода там отключали отопление, в помещениях были облупленные стены, а аспиранты, студенты и преподаватели сидели в пальто, валенках, шапках-ушанках, и всё это напоминало фильмы про блокаду, ощущение военного времени ещё нагнеталось персонажами Невского проспекта. Я проезжал по Невскому на троллейбусе, и у гостиницы «Европейской», на углу улицы Бродского, всегда видел безногого инвалида, который елозил по асфальту на тележке с колёсиками и был одет в грязный ватник. Он кричал, что он инвалид афганской войны и просил денег. Я ехал, упакованный в самые тёплые, но неэстетичные вещи, и мне казалось, что это не конец 20 века, а год этак 1942.

Мне однажды пришлось босиком идти по Невскому проспекту. Я познакомилась с музыкантом, которого звали Александр. Мы с ним встречались, гуляли вместе по городу. На набережной Мойки мы спустились вниз, к воде. Я что-то рассказывала, махнула ногой, моя туфелька соскользнула с ноги и исчезла в тёмной воде. Мы пытались достать её разными способами, бегали за палками на помойку, но это ни к чему не привело. По Невскому и в метро я передвигалась босиком, шокируя окружающих. Через пару дней Александр мне позвонил и рассказал, что и с ним произошла странная история. Он шёл по берегу Финского залива, махнул ногой, и ботинок его далеко улетел в воду, он обшарил всё дно, ботинка не нашёл, и ему пришлось через весь город добираться до дома в одних носках. Интересно, что у меня туфля утонула с правой ноги, а его ботинок — с левой, и мистическая трата обуви с последующим прохождением босиком через весь город произошла у нас одновременно.

В переходе под Невским проспектом от Михайловской улицы к Думе, там, где выход в сторону Гостиного Двора, всегда ужасно пахнет сероводородом. Причём это запах был там всегда, сколько я себя помню. Ещё тогда, когда вместо Михайловской улицы была улица Бродского. Пахло сероводородом и при коммунистах, и при Горбачёве, и при Ельцине, и сейчас, когда всё на Невском выложено плиткой. А неистребимый запах остался. Это странно. Может там один из входов в царство Аида?

В советские времена попасть в какой-нибудь ресторан на Невском проспекте было очень непростым делом. У входа обычно стоял важный седой швейцар в ливрее и говорил с интонацией из Данте, если её перефразировать — «Оставь надежду всяк сюда хотящий». Он говорил: «Мест нет» и показывал на соответствующую табличку. Мест почему то никогда не было. Или было «закрытое мероприятие», на которое никого не пускали. Мне до сих пор непонятно, кто в рестораны в то время попадал. Однажды ко мне в гости приехала подруга Аида из Таллинна. У неё в сумке было два вечерних длинных платья. В то время в Ленинграде таких ни у кого не было, а в Эстонии уже их можно было достать. Мы одели эти шикарные платья — я — красное, а она — зелёное, и отправились на Невский, в одноименный ресторан на углу с улицей Марата. У входа топилась безнадёжная очередь из нескольких парочек. Но швейцар издали нас заметил, и когда мы подошли, почему то все молча расступились, а швейцар вежливо с поклоном открыл нам дверь, не задавая никаких вопросов. Мне было 19 лет и я поняла что значит выражение «по одёжке встречают».

Однажды я шла по Невскому и увидела, как у Елисеевского магазина несколько карманников буквально прижимают к стене пару пожилых туристов, и явно хотят сдёрнуть с плеча женщины ремешок, на котором висит видеокамера. Я подбежала и оттолкнула бандита. Он не ожидал, что кто-то вмешается в этот интимный воровской процесс, а туристка и её муж тоже изо всех сил впились в ремешок, и, в результате, мошенники ретировались, а видеокамера осталась при хозяйке. Туристы были потрясены этим разбойничьим нападением среди бела дня. Я на английском языке объяснила им, что произошло. Оказалось, что они приехали из Италии и любовались нашим городом, но теперь они быстро направились в гостиничный номер, чтобы придти в себя.

Но на этом петербургско-итальянские приключения с видеокамерами не закончились. Вскоре я оказалась в Милане, и вместе с художником Глебом Богомоловым мы прогуливались по улицам, а на плече у меня была видеокамера. Неожиданно Глеба окружили три девочки лет 10, одна трясла перед его глазами запиской, что она не ела три дня, остальные девочки явно собирались обчистить нашего художника. В этот момент кто-то дёрнул меня за ремень видеокамеры. Я поняла, что мы подвергаемся атаке мошенников, и бросилась бегом в двери дорогого бутика. Оттуда я настойчиво стала звать Богомолова зайти в бутик. Он еле врывался от девочек. Он удивлялся, зачем я его звала, а я ему посоветовала осмотреть карманы своего плаща, который после миланских девочек оказался распахнутым. Все до единого карманы Глеба Богомолова были опустошены. Еле-еле при помощи вмешательства итальянских журналистов он вернулся домой — без паспорта, денег и кредитных карт.

Я на Старо-Невском у метро решил отведать блин, который купил неподалёку. Только я открыл рот и зажмурил глаза в предвкушении пищи, как откуда то подлетели четыре воробья, аккуратно подхватили клювами квадратно сложенный блин за четыре угла и унесли его с собой, слаженно манипулируя крылышками в своём грузовом полёте. Я с изумлением с открытым ртом наблюдал за полётом микроскопических лётчиков, потрясённый их сверхразумом и способностью к совместным действиям. Мне оставалось одно — сказать про себя: «Ну, блин!»…

Недавно я увидела на Невском, у Голландского дома, забавную сценку. У входа в нулевой этаж, там, где некогда были большие туалеты, украшенные витражами времён перестройки, а сейчас продают диски, плясала странная женщина. Магазин по продаже дисков выставил на улицу динамики и включил зазывный ритмизованный то ли рэп, то ли рэйв. Дама, очевидно, вспомнила годы молодости, может, ей показалось, что она попала на дискотеку. Плясала она зажигательно между двумя спусками вниз, где лет 10 назад были буквы «М» и «Ж». Сама женщина была в джинсах, и смахивала на мужчину. Она делала зазывные движения руками и бодро вскидывала ноги в башмаках. Может, это и был мужчина, только заросший волосами. Такая вот странная аллегорическая пляска между бывшими «М» и «Ж».

Однажды я застряла на середине Невского, не успела перейти дорогу на зелёный свет. Вдруг я почувствовал, что кто-то гладит меня по ноге и даже лезет под юбку. Я оглянулась — никого нет. Тут я почувствовала, что кто-то опять гладит меня по ноге. Я оглянулась — опять никого. Тогда я посмотрела вниз и увидела, что сзади меня безногий инвалид на тележке, мужчина лет сорока, смотрит на мои ноги с мечтательным видом.