Но тут же махнул рукой, слыша ее спешно приближающиеся шаги:
— Нет-нет. На расстоянии... Пшла вон, старая. В угол. В угол!.. Обрадовалась!
Каким-то новым и тихим (для его слуха) голосом она теперь шепелявила. Ласково так шипела из угла — а что, мол? Ты, мол, старичок ишо крепкий... ишо неплохой.
И думалось, не дурачится ли она? — все эти ишо... ежели... как бы нарочито. Как бы в легкую насмешку.
И только-только Петр Петрович сам себе вслух произнес:
— Чай-чаек...
Как тут же:
— Да! Да!.. А разве ж мы без чая! А как же это возможно, поутру без чая? — мигом подхватилась Михеевна, опять же весело и глумливо прихмыкнув.
Петр Петрович с трудом выбрался из постели. Голова кружилась.
— Давай, давай! Чай-чаек! — веселилась старуха. — Клюнула рыбка!
Заваривая чай (активна одна рука, движения замедленные), Петр Петрович со стариковской солидностью рассуждал:
— Крепкое нам с тобой, старая, с утреца уже не пить... Наш напиток с утра теперь чай... Чай-чаек.
— Верно!
— Мы, старая, по сути — одно.
— Одно говно, — поддакнула она, продолжая веселиться.
За чаем Михеевна бойко рассказывала, что сегодня надо хоронить умершего позавчера электрика, родич Пыжовых — а ей забота!.. А вот не хочет ли... не схочет ли и Петр Петрович поучаствовать. Наро-ооду будет! Могилку подберем отменную, крест уже есть хороший... И даже трое певчих...
Ей, сам увидишь, особо поднесут. И стопарик водки, и закусить... Михеевна — главный человек!
— Чем же ты главная?
— А яму рыть?
Или вдруг сбегать за оформлением туда-сюда. Подсуетиться... То да се. Старую, но крепкую Михеевну всегда готовы задействовать. Не только в поселке. Иногда, бывает, родственники и в Малаховку ее позовут, если кому срочно.
— Что ж мужики не выроют яму? Это ж мужское дело!
Она только махнула рукой — а-а, мол, эти мужики!
А как ей, старухе, дают рыть канавки... И непременно выкосить вокруг траву. Вот изрядная работенка! Она, Аннета Михеевна, по всему поселку теперь косит.
— Кошу-уу!.. И на взгорочках кошу. И свальной ряд ровно веду.
Петр Петрович слушал ее трескотню, с трудом допуская мысль, что старуха целилась к нему в постель... Или он бредил?.. Хозяюшка. Бр-ррр...
Сказал, выпроваживая ее:
— Ладно, ладно, старая. Иди трудись!
Оставшись один, Петр Петрович несколько раз хмыкнул. И даже развел руками... Его потрясла старуха.
— С косой... Бля хромая. Надо же!.. Еще и косит.
Аня и муж уехали назавтра после обеда — в пятом часу. Ворота открыли — и ворота заперли. Они отправились в путь, а Петр Петрович, стоя на дороге, смотрел их машине вслед. Что он еще мог!
Пыль осела...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ему пришлось посторониться с дороги... Как их много! Двумя, тремя машинами. Уезжали дачники, что у Сидоренковых.
Пьяно, шумно кричали они всякий вздор Петру Петровичу. Выставили из машины головы, руки. Таращили глаза!.. Прощались, надо думать, не с ним, а с дачным летом!.. Он даже не разобрал за ревом моторов их дурацких выкриков.
Тишина, что случается в одиночестве на осенней дороге — особая тишина. Ее можно хотеть и ждать... Но пока что тишина для него не получалась. Слева, в Таськиной даче, опять крики... Разборка... Петр Петрович шел мимо, стараясь не повернуть туда головы: все в поселке (и он тоже) знали эти безобразные и шумные Таськины сцены.
— Цветы? На что мне твои цветы! — орала Таська своему сожителю. (Стоя в дверях... Значит, его уже не пустит.)
— Тася...
— Цветы, мудило, настричь в любой даче можно! А поесть? а выпить принес?!
Вопила, как укушенная... А вот нынешний ее сожитель оправдывался и вообще был на удивление тих и покладист. Хотя и с мощными татуировками на обеих руках.
Он только и умолял ее дать ему войти — вернее, вползти на коленках.
— А вот нет тебе и нет, козелок. Не дам! А где принос?.. Чего, чего руками разводишь!
Тот блеял:
— Тася... Тася...
— Вали отсюда! — И Таська толканула его в его тощие ребра.
Ручищи!.. 25 — 27 лет. Очень сильна, когда толкает. Петр Петрович это тоже хорошо знал. Он все-таки оглянулся.
Уже вытолкала. Запросто!.. Татуированный тихоня сидел на пеньке у самой калитки. И даже не закурил. Курить, видно, в карманах не нашлось... Подпер головушку рукой.
Еще посидит, покукует, бедолага... И потопает назад к электричке.
Пьянчужку Таську Петр Петрович навещал в позапрошлом году, и уже при первых свиданиях она отпугнула его вульгарностью и фантастической непредсказуемостью. И сейчас ее непохмеленные вопли казались ему особенно безобразны... После утраты Ани.
Это все равно как если бы Петру Петровичу прямо здесь, на дороге, попытались всучить выхлопные газы отъезжающего грузовика взамен синевы неба. Сердце у старика ныло не переставая. Нет и нет!.. Кто угодно. Только не Таська...
Петр Петрович свернул с дороги к речушке... Лишь бы уйти... Он не хотел людей. Он шел негустым лесом. Натыкался, трогал стволы деревьев... И, переживая утрату Ани, негромко, сам себе мычал:
— М-м-ммм.
В конце концов, он стар. Как-нибудь... Вязь на белой коре березы... Время от времени он задевал веткой больное плечо и бранил сучок:
— Гг-аа-ад!
Он не помнил, как добрался домой... Еле-еле. В постель... Не раздеваясь. И лицом в подушку, чтобы глухо мычать.
И спать, спать.
Холод был под самой рукой у Петра Петровича... Ощущение ползло в его сторону. И такой внятный холодок!
Он уже сообразил, что посапывающее рядом тело — это старуха Михеевна. Как она сюда забралась?.. Надо бы встать... Или просто столкнуть старую, а Петр Петрович все лежал, не в силах даже ругнуться.
Реальность как-то ускользала, уходила в дрему... Старуха меж тем истолковала утреннюю паузу в свою пользу. Костлявой рукой стала его оглаживать, ласкать... «А чё ж, — приборматывала она. — А я ведь женщина. Вот и спробуй ласки... А уж потом вороти нос. А чё ж...» Точно так, как Петр Петрович ощущал холодок ее тела, возомнившая Михеевна могла на контрасте слышать его тепло — и отнести на свой женский счет.
Двинув плечом, Петр Петрович вытолкнул наконец ее из постели.
Но старуха лишь ернически заойкала:
— Чё ж сам-то лежишь?.. Ой-ой-ой. Какой хозяин!.. Давай хоть опять чай... Вместе.
— Чай! Вместе? — негодовал очнувшийся Петр Петрович. — Да ты посмотри на себя! Да я тебя, старая, только вчера за смерть принял!
— За сме-еерть?.. Ой-ой-ой.
И как бы случаем она скосила глаза к маленькому зеркалу на его стене.
— Вот-вот!.. Посмотрись, посмотрись в зеркало. — И съязвил: — Тебе бы еще твою косу в руки! Чего не принесла?
Михеевна, в ночной белой рубахе, с распущенными по плечам седыми космами, почесывала руки:
— Да что ж ты все смерть да смерть. А ее уважать тоже надо.
— Неужели?.. Или, может, тоже как труженицу? — Петр Петрович по-быстрому одевался.
Как это он заспался, забылся. Старуха в постель забралась!
— Болта-аешь! — скривилась Михеевна. — А если б не смерть, люди бы жили и жили.
— И пусть бы.
— Как это — пусть?! Старели бы!.. Свинели бы, дурели, — и всё бы жили да жили, так?.. До двухсот лет?
— И что?
— А с ума бы сходили! А затмение от склероза!.. Кости бы свои старческие... Как соломинку, а?.. Ломали бы каждый светлый день!
— Ты, старая, что-то не очень ломаешься!
— А я о тебе, о тебе говорю... При каждом шаге ломать свои руки-ноги — и так бы жить?.. Представь, Петрович, — вокруг сплошь калеки. И сколько ж мильен мильенов калек сейчас бы скопилось — людишек хворых и ломких, а?.. Или, может, мильярдов?.. А дальше?
— Что дальше?
— А за мильярдами — что там дальше будет?
Петр Петрович дурацкий счет вести не хотел — он уже оделся.
Зато Михеевна, словно бы дооценив труд смерти и ее гигантскую по всей земле уборочную страду, заключила:
