Хуже с рубашкой. В почин не брали, выношенная! — даже мышиной этой дырочки хватило, чтоб ткань поползла!.. Плюс сколько-то Петр Петрович и сам ее порвал, когда зажимал плечо, унимая кровь.
Еще и настаивал там Петр Петрович: «Но можно же с этой рубашкой что-то сделать?» — «Можно». — «Что?» — «Выбросить ее. И купить новую», — улыбались!
Иглой и ниткой, вот что можно. Вернувшись домой, старый Алабин сгорбился над рубашкой всерьез: латал. Как вдовица — стежок за стежком... Очки сваливались, тоже старые, мать их!
Зато покончив с делом, пошел разведать в приподнятом настроении. Аня там... Она сжигала газеты в дворовой печурке, что стояла от дачи, как водится, отдаленно... Но тем самым близко к забору, где он шел.
И ведь Петр Петрович просто шел мимо... Среди бела дня. И тихо вокруг... Он ведь и слова еще не сказал — а она, едва завидев его, уже в слезы.
— Да что же это?! Да оставьте же меня в покое! — вскрикивала Аня, глядя сквозь забор на старика с каким-то пещерным ужасом. Глаза ее были огромны. Губы тряслись.
Петр Петрович оглянулся. Близко никого. Только по дороге какой-то человек...
— Ухожу! Ухожу!
Но она уже рыдала.
— Аня! Аня!.. — Петр Петрович повысил голос. — Ухожу! Уже ушел! Ушел!.. Я ушел!
Он и правда ушел. Шел прямо по дороге... И оглядывался. Ее рыдания с расстояния не слышались. Но плечи ее, он видел, сотрясались.
Среди ночи он сидел на кровати, зажимая рану... Постанывал. Однако и постанывая, старикан думал о высокой луне — этот желтый барабан вот-вот позовет... Неудержимо! Пятно заката уже с вечера обещало великолепное торжественное ночное небо.
Слегка бредить — это приятно. Ему виделась сладкая нелепица: вдруг Аня придет сама. А почему нет?.. Ему как бы сверху (с небес) нашептывали, что поиск поиском и инстинкт инстинктом, но однажды его труды и страдания кончатся сами собой — получи награду! И это ж какая изысканная халява... Никаких мучений... Женщина в ночь придет сама.
Он все же вздремнул. Коротко, по-стариковски поспал еще пять, ну, десять минут.
Встал тихо-тихо: пора!.. Луна уже ждала.
Он вышел в ночь, оглядывая огромное звездное небо, как нечто новое. «Я похож на спятившего», — думал Петр Петрович, наращивая шаг.
И так легко, так зазывно поддалась их калитка. Поначалу он просто прошел садом. Лунного света здесь было немного, но главную примету Петр Петрович тотчас разглядел и в полутьме: машина... Машина в гараже! Муж Антон уже вернулся. Уже дома... Запах живой смазки остро шел через гаражные щели.
Промах, это ясно!.. Но гипотетического присутствия мужа (через присутствие машины) старикану все-таки показалось мало — он хотел убедиться вживую. Ах, дурак!
Он еще и подошел, подобрался совсем близко. Меж двух кустов к их окну... Через окно и услышал... Ласки... Слезы... Слезы обоих! Ее Антон тоже прослезился. Удивительно!.. Наконец-то муженек баловал свою женушку.
Старику стало больно. Хотя поначалу он усмехнулся. Да, да, он хмыкнул... А затем его остро кольнуло. Внезапно! Он только и понял, что в голове, в правом виске.
В глазах потемнело — Алабин еле стоял на ногах.
Кое-как старикан выбрался из чужого сада, вернулся к себе. Шатаясь и кряхтя при каждом шаге... Дома выпил водки... Но было мало, мало!
Старикан словно обезумел. Выскочив на крыльцо, старик там дергал, рвал бинт.
— На тебе! — приговаривал старик. — Вот тебе!.. А вот тебе еще!..
Рвал рану. Вскрикивал... Старик был вне себя.
— На тебе!.. Еще!.. Еще! — повторял. Ему мелькнуло, что дерганьем раны здесь он невольно имитирует их акт там.
— На тебе! — Он совсем озлился.
Он не мог понять, лежал ли он на полу... Или на траве?.. Нет, все-таки на траве. А уж после перебрался.
Ему казалось, что он сорвал бинт при Ане... при них обоих... в расчете опять же на жалость... или иной какой-то смысл? Запоздало, нелепо терзал себя старикан.
Сидел на земле, прямо в траве и стонал:
— М-м... Идиот!.. М-м.
Ему стало совсем плохо. Голова кругом... И тогда старый Алабин на четвереньках двинулся наконец к крыльцу. Взобрался... И уже дома, переступая коленками и руками — к кровати.
Сколько-то спал. Сколько-то стонал... А потом услышал сквозь ночь и сквозь собственные стоны шорох... Шаги.
Какое-то время он во тьме ничего не видел. Лежал по-тихому. Но вот постепенно вгляделся и охнул... Старуха Михеевна нависала прямо над ним. И что-то талдычила, талдычила!
Когда утром очнулся, она была рядом. И активно суетилась — она, мол, Петром Петровичем нынче очень озабочена... волнуется... не укрыть ли его потеплей?
Он оттолкнул ее:
— Уйди.
И сразу же она ощерилась:
— Что ж такой недобрый? Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч.
— Прежде всего — отодвинься.
— Это почему же?.. Это почему ты не хочешь поговорить по душам? Мне даже странно!
У нее называлось поговорить по душам. Петр Петрович окончательно проснулся и вспылил:
— Что тебе странно! Что тут странного, старая кошелка?.. Человек так устроен, что хочет себе лучшего... Человек выбирает!
— Ишь! — Михеевна фыркнула: уже, мол, одной ногой в гробу, а вот выбирает!
— Да хоть бы и всеми четырьмя! — выдал ей Петр Петрович. — Хоть бы и всеми четырьмя в гробу... Человек так устроен!
— Это шиз так устроен... Все про тебя и говорят: чистый шиз!
Алабин был еще плох, болен, но продолжал с ней пререкаться:
— Убирайся, старая.
— Шиз.
Упрямство старого мудака ее раздражало. Она ему слово — а он, мол, ей два!
— Нет чтоб помолчать мужику да с женщиной посоглашаться, — вдруг зашептала ему она. — Помолчи... А еще лучше, ты покайся! Да, да, повинись, что шлялся ночами... что на пулю нарвался, когда войны нет... что бродил под луной шиз шизом!
Она подсела ближе.
— Ты мне, мне! — жарко повторяла она ему в самое ухо. — Мне, старой и заботливой, повинись!
Он не выдержал:
— Пшла вон!
Но едва он ее оттолкнул, она ударила его по лицу. Раз. Другой... Петр Петрович среагировал не сразу. (Он даже подумал, что эти штучки знает! Знакомая бабья технология...) Бьет, чтобы после пожалеть его и приласкать... Чтобы после подметать в его углах.
Однако следующий ее удар оказался нестерпим — в переносицу... Затем вдруг в глаз!
Чудовищная старуха в злобе била его. Чего ей надо?.. Собравшись (и расслабив больное плечо), он двинул локтем под самое ей дыхание — в диафрагму... Охнула. Зашипела... Но, прежде чем отвалить в сторону, нашла-таки в старом Алабине самое больное.
Залезла ему в рану двумя пальцами. И так дернула на себя, что старикан потерял сознание.
Ночь была как темный провал.
Вкрадчивый старушечий шепот... И шорохи. Михеевна мела веником. Петра Петровича уже не удивило. Вот только руки ее. На фоне серенького окна старая карга подметала словно бы на ощупь... И словно бы плыла по воде, подгребая костлявыми руками.
— Что?.. Что гримасничаешь? — спросила старуха.
— Болит.
Подобралась к лежащему в постели Петру Петровичу совсем близко. Опять же как бы с заботой.
— Чего тебе? — спросил он.
Оказывается, она пришла сказать, что Аня и ее муж уезжают-таки на юг. Уже завтра. После обеда, в четыре — в пять уедут... Мол, обещала Петра Петровича предупредить и слово держит.
— Ладно, ладно! Шустра задним числом! — прикрикнул Петр Петрович. Он и без нее знал про юг. — А в каком часу, мне без разницы!
— Как — без разницы?.. А поглядишь им вслед! — ядовито ухмылялась старуха.
Она никак не уходила. Она, мол, и прибраться здесь может. Ежели, конечно, надо...
Петр Петрович потрогал больное плечо. Сказал:
— Ладно, старая, угомонись. Не цицеронь. Не трещи... Или ты сюда погреться пришла?
— Хочешь — везде уберу. А хочешь — как гостья! — живо откликнулась она. Она, мол, и беседовать может. Не только же пол мести!
Петр Петрович устало прикрыл глаза.
— Грейся пока что.
