Он обидчиво шмыгал носом:
— Бросила меня... Предала! Так с другом не поступают!
Остановился, чтобы перевести дыхание. Да, да, Петр Петрович остановился посреди дороги. Весь в обиде... Нашаривая в кармане сигареты. Горестный перекур.
И вдруг услышал голос:
— Дядя!
И снова этот знакомо молодой, слегка садистский смешок:
— Дядя! Ты один?.. Без женщины?.. Разве так бывает?
Его окликал Олежка.
На сердце старика потеплело.
— Смеешься!
— Ничуть, — весело возразил племянник. — Я и сам по тому же делу.
А луна в небе ярко разбрызгивала им свет. Луна тотчас к ним подобрела... Щедрая!
— Ничуть не смеюсь, дядя. Я просто завидую!.. А к кому вы нынче? — спросил он. — Или опять ее имя не помните?!
Это он так пошучивал и одновременно Петру Петровичу льстил. Отчасти держал своего дядю за шиза. Но любил его. Родной человек.
— Заходил на дачу?
— Да... Записку вам оставил.
Оба закурили...
— А сам?
— В Овражки, — мотнул Олежка головой в дальнюю сторону. — Ночь хороша!
Олежка все-таки выжидал, пока стемнеет погуще. Ночь хороша, если глухая! А девица у него в Овражках... Да... С позавчера Олежка ее навещает, хотя дело, кажется, крутое. Мужик у нее серьезный...
Петр Петрович покачал головой:
— Опасно, Олежка... Знаю эти Овражки. Там чужих не любят.
Но молодой ночной гуляка разве убоится?
— А где, дядя, чужих любят?
— Там есть такой Саня, — предупредил Петр Петрович, вдруг припомнив. — Вокруг него людишки слишком мафиозны. Смотри!
— От Сани моя далеко.
Под луной, прямо на дороге старый и молодой Алабины покуривали как два дружка-приятеля. Славно они стояли!.. Олежка еще и поделился — он купил две пачки «Мальборо», одну скинул Петру Петровичу. Курить надо всласть... Сколько можно курить дерьмо, дядя!
Забирая сигареты, старый Алабин пожаловался: у него как раз полоса невезения!
— Ты, Олежка, даже представить себе не можешь! Не поверишь!.. Куда ни приду — старуха в постели... И уже ждет. И не кого-то ждет, а меня... меня!
— Неужели? — смеялся парень.
А Петр Петрович возмущался:
— Олег!.. Со мной происходит какая-то чудовищная нелепость. Какая-то беспрерывная, не кончающаяся подлянка! Всю ночь напролет! Старуха за старухой...
Но молодой хохотал и хватался за живот.
— Ух-ха-ха-ха... Бабульки... Они же бай-бай легли. Прости их... Ух-ха-ха... Ну, что поделать — спят они по ночам.
— Тебе смешно!
— Но, дядя!.. Они же спать ложатся! В постельку... Это ж бабульки. Кто с валерьянкой. Кто с грелочкой. Кой-кто и с молитвой — а ты вламываешься с поллитрой и стоячим елдаком.
Олежка дурашливо грозил пальцем:
— Ты, дядя, их пугаешь. Смотри!.. Бабулька среди ночи помрет!
Он даже слезы вытирал. Слезы смеха.
Да ведь Петр Петрович и сам побаивался ночной промашки. А что, если ночь без луны?.. Уже было так. Ей-ей, Олежка... Особенно одна бабка! Чуть ли не каждый час попадается!.. И такая настырная. Едва не отдрючил в темноте старую сову.
— Ну и отдрючил бы! — смеялся тот. Молодой здоровый смех!
Вдалеке пронесся электропоезд — перетек за платформу желтыми пятнышками окон.
Олежка продолжал:
— Настойчивого бабца не отдрючить — это грех, дядя. Вы не должны таких упускать. Ни в коем случае. Ни одну.
— Я... Я... — Петр Петрович замялся.
— Молодая, старая — без разницы... фишка одна! Все, что шевелится, — все ваше.
— Олег!
— В этом ваш высший замысел — умереть со стоячим. Нет, нет, я, конечно, смеюсь!.. Смеюсь, дядя! — Олег понял, что в насмешке перебрал.
У молодых людей редко глубокое сочувствие. Они не знают, по жизни кого что ждет... Легко живут! — думал Петр Петрович.
— Дядя... — вдруг сказал Олежка. — Береги себя.
Может, он просто так сказал. Но Петра Петровича сразу же всколыхнуло.
— Пока, дядя. — Олег махнул рукой.
И растрогался Петр Петрович. Старику много ли надо!.. Он шагнул, почти бросился к Олежке:
— Ты... Ты береги себя... Что я? Старый поселковский мудак! Моя жизнь уже копейка, говно!.. А ты молодой Алабин. Это важно! Это важно! Береги себя.
И расстались. В Овражки молодому было идти дорогой. А Петр Петрович поспешил своей тропой.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Женщина сама к нему придет! Хорошо бы, а?.. — думал Петр Петрович. Проспав весь день, он проснулся только к ночи. Сидел, трогал рану... Сама, сама придет... Неужели же всё добывается с боем. Сколько же можно! Даже сейчас, когда старик?.. Мысль о самостоятельном приходе женщины очень грела. И плюс полстакана вчерашней дармовой водки. (Как забытый отзвук, как отклик давнего юношеского ожидания женщины.) Сама! Сама придет и его найдет!
Жар... Но боль утихла. И голову не кружило... Зато мысли закружили какие-то сдвинутые и странные. Петру Петровичу становилось все веселее. И было даже радостно, что у него настоящий жар. И как-то беспечно!.. А ночная несостыковка с абсурдной Михеевной!
А не отдрючишь ее — не избавишься, как сказал Олежка... Тут Петр Петрович даже хохотнул.
Еще полстакана вчерашней водки, и ему стало совсем весело. А что, разве она, которая с косой в руках, не женщина? И ведь тоже хочет, а?.. Петр Петрович зачем-то стал у стенки и припрыгивал вверх-вниз. Сказать честно, стены вокруг него тоже слегка припрыгивали. И особенно навеселе были птицы на стенах. Аисты, что с клювами наперевес на его обоях... Вверх-вниз!
Шаги...
Петр Петрович замер... Неужели? Он явно расслышал женский пристук ног по крыльцу... Молодые так не ходят. (Молодые взбегают!) Если бы Аня!
Но вошедшая женщина слишком хрипато его спросила:
— Чего темень-то?
На фоне окна она двигалась в его сторону мелкими опасливыми шажками.
— Не наткнешься, — буркнул он.
В полутьме Петр Петрович как раз ощупывал на столике вчерашнюю открытую бутылку с водкой — чтоб случаем не столкнуть на пол.
— Ишь выпивоха! — сказала Михеевна еще хрипатее и громче. (Отлично видела во тьме.)
— Притащилась, старая?.. А я, представь, другую хотел.
— Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч как.
— А тебе не налью.
Старуха ощерилась улыбкой:
— Ну-ну. Зачем тебе молодые... Я лучше знаю, чего тебе надо. Я женщина...
И пусть, мол, этот козел Петр Петрович честно признается, что уже не раз о ней по ночам думал! Мечтал, а?.. Она несла обычную ахинею, — простая, мол, женщина, но ему она впору.
— Чтоб приласкали ведь хочется. Чтоб согрели, — пела старуха, зажигая свечу.
Притащилась со своей свечкой. (Сегодня уж дважды отключали свет в поселке.) Выбрала же его. Углядела! Небось ей присоветовали обогреть старичка.
Встал Петр Петрович с трудом... Но шел к плите. По пути все-таки разок качнуло, он упал... Поднялся. Кое-как добравшись до плиты, искал спички.
— Хе-хе, милок... Вот ты каков! — Старуха, присев на стул, следила за ним. За его движениями. (Как бы прикидывала его силы.)
Алабин зажег газ. Чаю! Чаю!.. Горячего!
— Зачем тебе чай? Если жар, сделаю тебе холодненькой клюквы. С клюковкой, а? — Она так страстно произнесла холодненькой, что по его позвонкам прополз озноб.
— М-мм... — Он застонал. И потянулся рукой положить спички.
Слабая его рука поехала вдруг мимо плиты, и Петр Петрович опять упал на пол... Но несильно.
Он пытался поднять голову. Потом стал поднимать зад, это оказалось легче. На карачках.
— Ты милый. Ты мой милый. — Старуха была рядом.
Она помогла подняться — и подталкивала Петра Петровича к постели. Уложила, прилегла сама тоже. И вкрадчивыми мягкими движениями рук стала его утешать.
— Во как. Во как! — приговаривала.
Она слегка налегла на него. Грудью на грудь. Ласково.
— А-ааа! — Он вскрикнул. Утешительница задела-таки забинтованное плечо.
Она, видно, чуть заторопилась, снимая, сдирая с него рубашку. Однако поостыла, увидев присползший бинт.
