— Капитоша?!
— Вы его знали?
Наталья Станиславовна не ответила. Будто бы и не слышала вопроса. Рассеянный взгляд ее остановился на окне. Корнилов невольно проследил за ее взглядом. Большой желтый автобус набирал скорость, оставив на остановке полную женщину в ярком цветастом платье. Женщина растерянно оглядывалась. Не знала, в какую сторону идти. Рядом с нею стоял большой серый чемодан.
— И почему они ездят к нам отдыхать? — задумчиво сказала Наталья Станиславовна. — В холодный сырой город, под вечный дождь. От тепла едут, от фруктов…
В ее словах Корнилову почудилась такая тоска по теплу, что он вдруг ощутил, как сыро и промозгло в доме.
— Наверное, устают от жары, — сказал он.
— Наверное. Только я бы никогда не устала. Сидела бы на солнышке и грелась, грелась… Да, вы о чем-то меня спросили?
— Вы знали Капитона Григорьевича?
— А как же! Он у нас бывал часто. Видный молодой мужчина. Только совсем неотесанный. Наша Танечка занималась его воспитанием — снабжала книгами, водила в театр, учила держать в руках вилку с ножом…
— Танечка — это кто?
— Сестра… Простите, — Наталья Станиславовна пристально посмотрела на Корнилова. — Вы сказали, что саквояж принадлежал Капитону? Значит, это его убили?
Корнилов кивнул.
— Что со мной творится?! Отвлеклась на эту таджичку и упустила главное. Выходит, что Митю обвиняют в смерти Капитона?
— Они были знакомы?
— Откуда? Митя родился в сорок первом. — «Как и дочь Романычева», — отметил Игорь Васильевич. — А после войны мы с Капитоном ни разу не встречались. Думали, что он погиб в блокаду.
— А Таня?
— В марте сорок второго не вернулась домой с дежурства. Она была дружинницей МПВО.
Вдруг какая-то мысль обеспокоила Наталью Станиславовну. Лицо ее сделалось тревожным.
— А как же тогда саквояж и деньги? Это Капитон подошел в автобусе к сыну?
Корнилов кивнул.
Женщина долго молчала. Наконец спросила:
— Он что же, специально разыскал Митю? С какой целью?
«С логикой у старухи все в порядке», — подумал Игорь Васильевич и сказал:
— Это меня больше всего и занимает.
— Боже мой, боже мой! — тихо прошептала Наталья Станиславовна. — Что же ему, мало было Алексея Дмитриевича?
В ее тихом голосе было столько уверенности в том, что Капитон намеренно сыграл с сыном злую шутку, что Корнилов и сам на какое-то мгновение поверил в дьявольский план старика.
— Да, тут есть загадка. И у Капитона Григорьевича уже не спросишь.
— А мы ничего не знаем. Клянусь вам. Ни я, ни Митя.
— Не волнуйтесь, Наталья Станиславовна. У меня в этом нет сомнений. Наверное, я поступил опрометчиво, придя к вам? Доставил лишние волнения. Но я надеялся: а вдруг у вас сохранились какие-то отношения с бывшими друзьями мужа, с его сослуживцами…
— Нет, нет… Друзья его погибли. С сослуживцами мне было бы тяжело встречаться. Да они и не приходили.
Когда Наталья Станиславовна провожала Корнилова, из приоткрытых дверей позвали:
— Наталья! Я же просила тебя!
Бабушкина вопросительно посмотрела на полковника.
— Пускай зайдет, — сказали за дверью весело. — Не развалится.
Корнилов усмехнулся и взялся за ручку двери.
— Вы извините, Елизавета Станиславовна больной человек… — Бабушкина испытывала неловкость.
— Нечего там шептаться, — крикнула сестра. — И оставь нас одних.
Комната, в которую вошел Корнилов, была треугольной. Одну сторону этого странного обиталища занимало наполовину занавешенное окно. Около него стояла никелированная, как и в первой комнате, кровать. В кровати, привалившись к подушкам, сидела темноволосая, исхудавшая до крайней степени женщина. Возраст ее определить было трудно. Корнилова поразили ее глаза — необычайно живые и светящиеся каким-то жадным любопытством.
— Ну что, испугались? — спросила женщина улыбаясь. — Садитесь поближе. Не укушу. — Она показала на удобное старое кресло рядом с кроватью.
Корнилов сел.
— Как вас звать-величать?
Он назвал себя.
— Полковник? — спросила женщина, бесцеремонно разглядывая Игоря Васильевича.
— Полковник. — Корнилов усмехнулся.
— Вы не удивляйтесь. Я все детективы прочитываю. И по телевизору их смотрю. Только там полковники более сытые. — Корнилов оглянулся и только сейчас заметил в одном из углов небольшой телевизор, стоящий на табуретке. — Не сердитесь на меня, — продолжала женщина. — У меня к вам серьезное дело. Наталья о нем не знает…
— Я вас слушаю, — сказал Корнилов, стараясь показать свою заинтересованность, но маленькая фальшь не укрылась от внимания больной.
— Нет, правда, дело серьезное, — в ее голосе проскользнула нотка обиды и тут же угасла. — У нас с Димитрием нет секретов. Сестра совсем старая, ей не все расскажешь. Ее мы бережем. А мне все равно помирать скоро. Все Митькины тайны на тот свет унесу. — Она засмеялась резким заразительным смехом, и Корнилов подумал о том, что в ее смехе, в ее словах о смерти нет ни тени бравады. Но от этой естественности холодок бежал по коже. — У меня ведь канцер, — она развела худющими руками. — Операцию я делать не дала. Не верю я в операции. И вот зажилась — уже седьмой год пошел. Ни одна больница меня не держит. Сижу у Мити с Натальей на шее. Книги читаю. Смотрю телевизоры. Один — с большим экраном, — Елизавета Станиславовна показала на окно.
— А какие же у вас с Дмитрием Алексеевичем тайны?
— Это дело чрез-вы-чайное! И лучше бы вы Дмитрия у себя подольше подержали. Подольше, подольше! Не то его могут убить. Только не торопитесь зачислить меня в психи. У них на службе не все в порядке. Жуликов много. Воруют…
— Да что же воровать? — удивился Корнилов.
— А вот представьте себе — приезжает группа в Москву. Экскурсантов человек сорок. Из этих сорока — человек пять-шесть имеют в Москве друзей или родственников. То на обед в гостиницу не придут, то на ужин. То сутки отсутствуют и даже ночевать не являются. А групповод и покормить кого-нибудь может, и на сутки поселить в гостинице. За денежки, конечно. — Она говорила быстро, воодушевленно. Большие глаза блестели. — А иногда бывает и такое: в путевке сказано, что проживание в гостинице «люкс», а селят при колхозном рынке. Разницу куда? Туристу? Нетушки! Себе в карман. Вот Митя и написал директору большое письмо о безобразиях. Сказал, что если меры не примут, выступит на собрании. От директора пока ни слуху ни духу, а Дмитрию пригрозили. Сказали: «Найдем на тебя управу». Вот и нашли.
— Что вы имеете в виду?
— Деньги! Как вы не понимаете! Это же они подсунули.
— Девяносто три тысячи?!
— Что для них эти тысячи! — она посмотрела на Корнилова с каким-то веселым задором.
— Я должен вас сразу же разочаровать — мы знаем, кому принадлежат деньги. Но я поговорю с Дмитрием Алексеевичем.
— Дмитрий вам не сказал про свою контору?! — Казалось, она не желает и слышать о том, чьи деньги на самом деле. — Это вполне в его духе. Молчун. Вы знаете, что его отец погиб в блокаду?
— Знаю.
— Безвинно погиб. По ложному доносу. — Корнилов насторожился. — Димитрий уже несколько лет хлопочет, чтобы отца реабилитировали, а матери и словом не обмолвился. Я у него признание клещами вытащила. Чувствовала: носит что-то в себе, скрывает. А у меня интуиция знаете как развита?!
— И ваш племянник знает, кто писал ложный донос?
— Ну откуда ему это знать! В прокуратуре сказали: «сигнал» о фальшивых талонах поступил анонимный, но факты подтвердились. И оснований для пересмотра дела нет. Но мы-то все знаем, что Алексей с голоду бы умер, а бесчестный поступок не совершил.
Она откинула голову на подушку и замолчала, разглядывая Корнилова. Совсем как ее сестра. Только взгляд у нее был пронзительный до жути. И на лице Елизаветы Станиславовны появились бисеринки пота — чувствовалось, что разговор ее утомил.
Один вопрос не давал Корнилову покоя с момента прихода в этот дом, и он наконец решился его задать:
— Елизавета Станиславовна, а почему у вашего племянника нет своей семьи?
