Дело принимало все более интересный оборот.

— Я думаю, вам следует обзавестись собственной спириткой, — грубо сказал Варкур. — Попросите ее войти в контакт с духом вашей мертвой полусестры. Если она сможет, вы получите ответ на ваш вопрос.

Олтуэйт скривился:

— Сейчас развелось много шарлатанов. Нужно найти что-то настоящее.

— Ступайте к цыганке, — предложил Томас без всякого выражения. — Все знают, что они действительно умеют разговаривать с мертвыми.

На лице Олтуэйта появилось отчужденное выражение.

— Да. Да, это совершенно верно. Мадам Эсмеральда сказала мне, что я должен поговорить с вами об этом, и она была права. — Он побрел прочь, двигаясь с крайней осторожностью совершенно пьяного человека.

Встревоженный Томас окинул взглядом гостиную. В какой-то момент, когда он разговаривал с Олтуэйтом, Эммелина исчезла — без сомнения, как она и планировала.

Проклятие!

И он отправился на ее поиски.

Томас переходил из комнаты в комнату, но, дойдя до последней из приемных комнат, он так и не нашел Эммелину.

В бальном зале он увидел свою мать, она беседовала с герцогиней Рашуорт. Невольно он отметил, что ему интересно наблюдать, как разговаривает леди Гамильтон: в глазах ее было воодушевление, руки, которыми она взмахивала, чтобы подчеркнуть те или иные свои слова, двигались быстро. Это не была лихорадочно-маниакальная манера держаться, как на прошлой неделе. Много лет он не видел ее такой.

Что бы ни наговорила Эммелина леди Гамильтон, услышанное не произвело на нее магического впечатления. Томас давно уже не видел мать в таком хорошем состоянии. Он по-прежнему ловил ее на том, что она то и дело тянется к опиуму, но теперь она гораздо реже погружалась в наркотическую дымку и пыталась скрыть это. Она даже разговаривала с мужем — и, что не менее удивительно, граф тоже разговаривал с ней, проявляя такое внимание, какое в ком-то другом Томас мог бы назвать нежностью. Как бы то ни было невероятно и какими бы средствами ни было достигнуто, но его мать, казалось, шла на поправку, и это вызвало новый поворот в его буйных чувствах к мнимой спиритке.

Наконец герцогиня ушла, за ней последовала ее новая компаньонка с худым лицом.

— Мадам, — обратился Томас к матери.

Леди Гамильтон обернулась.

— А, Томас, это вы, — сказала она с кривой улыбкой.

— Я искал Эсмеральду, — сказал он.

Улыбка ее дрогнула.

— Прошу вас, не нужно преследовать эту девушку.

Интересно, подумал Томас, почему мать решила, что Эсмеральда — девушка, а не старуха.

— Я не собирался беспокоить ее, матушка. Просто она — главное лицо на этом вечере. Неплохо было бы знать, где она.

— Вы слишком беспокоитесь, — заметила леди Гамильтон.

— Возможно, — согласился он. — Но уже почти полночь.

Он кивнул на помост с большими напольными часами, минутная стрелка которых медленно приближалась к верхней точке циферблата. Скрипачи уже переходили сюда из других комнат и располагались на заднем плане помоста, в то время как гости начали собираться в зале.

Леди Гамильтон оглянулась:

— Я вот уже некоторое время не вижу ее. Если ее нет в доме, почему бы вам не поискать ее на террасе? — И она кивнула в сторону освещенной террасы.

— Благодарю вас, мадам, — сказал Томас, слегка поклонившись ей и сдерживая свое нетерпение.

Он вышел в ночь и окинул взглядом террасу. В воздухе ощущалось что-то острое, чего не было неделей раньше, — вкус приближающейся осени. Небольшая группа гостей стояла у склона, ведущего в нижний в сад, но кроме них, там никого не было.

Мог ли замечательный план Эммелины привести к тому, что его семья окажется в неудобном положении? «Смешно», — мысленно ответил он себе тут же. Он думал о том, не следует ли ему поискать в личных комнатах или спуститься в сад, когда заметил какую-то фигуру там, где обнесенный изгородью сад переходил в лужайку. У него возникло сбивающее с толку ощущение, что очертания ее ему незнакомы, но когда фигура приблизилась, она оказалась одетой в алое платье и длинную вуаль.

Он смотрел, как Эммелина поднимается на террасу. Она шла, не глядя ни влево, ни вправо, прямо через террасу к французским окнам бального зала, к тому его концу, который был дальше всех от помоста. Томас пошел за ней.

— Даже не здороваетесь, Мерри? — сказал он.

Она остановилась, медленно повернулась к нему. Несколько мгновений она молча смотрела на него. Потом вместе с ночным ветерком до него донесся тихий смех, в котором была холодная нотка, и от этой нотки волоски у него на руках встали дыбом. Он вздрогнул, но тут же понял, что смех исходит от нее.

— Мерри? — неуверенно спросил он. — Эммелина?

Смех резко оборвался, она отвернулась от него и, прошелестев алым шелком, прошла в зал, а он остался стоять, похолодев, что никак не было связано с ветерком. Он долго смотрел ей вслед. Интересно, что это делает Эммелина?

И тут начали бить часы — медленно, весомо, один низкий удар соответствовал каждому медленному взмаху маятника. Томас вошел в зал. Теперь он был переполнен гостями и весь жужжал от ожидания. Сколько же гостей пригласила его мать? Сто? Двести? Вокруг него все шептались и двигались, взмахивали веера, подпрыгивали перья, слышался шепот аристократических голосов и шелест дорогих тканей.

В толпе произошло движение. Он бросил взгляд между головами более высоких мужчин. Гости образовали проход через середину зала, раздвинувшись перед фигурой Эммелины. С каждым ударом часов она делала один шаг, от нее исходило молчание, оно распространялось на весь зал. В конце концов Томас мог бы поклясться, что слышит ветерок, поднимаемый дыханием множества людей, и каждый стук каблуков Эммелины между ударами часов. Он не мог избавиться от ощущения, что с ней что-то не так, не мог не заметить, что она стоит и ступает не как всегда.

Часы пробили двенадцатый раз и замолчали. В пустоте было слышно дыхание гостей, а потом послышался слабый напев цыганской скрипки, потом второй, потом еще один, он нарастал по мере приближения Эммелины.

Томас оторвал от нее глаза и сосредоточился на помосте, поняв при этом, что свет стал еще более тусклым, пока он смотрел на нее. Там стоял весь ансамбль скрипачей, золотая вышивка их костюмов сверкала в разноцветных огнях, их партии подхватывали друг друга, сливались в одно, образуя мелодию, которая была в одно и то же время незнакомой и знакомой. Постепенно он понял, где слышал ее до того — в цыганской таверне в ту ночь, когда он проследил за Эммелиной до ее дома.

Она поднялась по двум ступеням на помост, остановилась у переднего края. Она заговорила, голос ее дрожал, как скрипки, которые заиграли тише, создавая дрожащий контрапункт ее словам.

— Меня принесла к этим берегам серьезная несправедливость и крайняя нужда, — сказала она. Ее голос доносился до всех углов комнаты, но его тонкость тревожила Томаса, вызывая в нем какие-то опасения. — Я искала правду с тех пор, как прибыла, на путях телесных и духовных, двигаясь среди толп счастливых мертвых и слушая рассказы скорби. Этой ночью я ушла во мрак и нашла свет! — вскричала она. — Я нашла вину, а еще я нашла правду.

Сердце Томаса остановилось. Она обещала, что не станет вмешивать в свои затеи его брата, обещала, что не станет использовать его смерть, преследуя своих врагов. Неужели она опять солгала?

Там, на помосте, ее лицо под вуалью повернулось словно она окинула взглядом аудиторию, и она продолжала:

— Правду должно узнать, чтобы смыть с нас вину. Здесь находится тот, кто причинил большое зло. Тот, кто запятнал себя. — Она возвысила голос. — Пусть он выйдет вперед, чтобы я могла вызвать того, кто обвинит его! Пусть он выйдет.

Она медленно вытянула руку, покачиваясь, двигая ею над головами гостей.

Томас огляделся, грудь у него горела. Некоторые лица выражали ужас, другие нетерпение, но все смотрели на женщину в восторженном молчании. Нет, он не позволит этому произойти, не позволит, чтобы из истории его семьи сделали фарс ради жалкой мести Эммелины. Он начал проталкиваться вперед, пробираясь при помощи локтей в коридор, по которому прошла Эммелина. Люди задвигались, зашептались, но он не обращал на это внимания, как Эммелина не обращала внимания на него. Она поводила рукой и делала пассы.