Эм смотрела на его высокую широкоплечую фигуру, удаляющуюся от нее, и передернулась. Даже когда она нарочно провоцировала его, он не утрачивал контроль над своим лицом. Только когда она дразнила Варкура своим телом и его собственной похотью, ослабевала его железная хватка. И она не знала, придает ли это ей смелости или пугает.

Теперь он ушел, и ей следовало бы почувствовать облегчение. Она с трудом оторвала взгляд от Варкура, снова повернулась к леди Гамильтон и ее дочерям и расправила плечи. Теперь у нее есть два обязательства — одно перед самой собой, другое — перед лордом Варкуром. Оставалось только надеяться, что она выполнит и то и другое.

Она догнала леди Гамильтон. Близнецы ушли вперед. Графиня тихо напевала что-то — немелодично и с придыханием. Эм знала, что половина капризов этой женщины — просто представления, разыгрываемые больше для самой себя, чем для кого-то еще. У леди Гамильтон была потребность играть роль леди Шалотт, представлять обреченную деву, слишком нежную для этого мира. Это придавало смысл ее жизни, которая в противном случае была бы вообще лишена его.

Несколько минут Эм молча шла рядом с ней рука об руку, предоставляя графине выбирать дорогу. Наконец она спросила:

— Что вам приснилось?

В клетке перед ними дикобраз, похожий на переросшего ежа, направлялся к своей плошке. Леди Гамильтон сказала, не отводя от него глаз, хотя вид у нее был рассеянный:

— Я снова видела Гарри.

— А-а… Это весьма серьезно, — сказала Эм.

— Он был мертвый — именно такой, каким я видела его, когда его везли домой на носилках. — Она говорила так, словно ворошила что-то, случившееся очень давно с кем-то другим, голос ее звучал почти сонно. — А потом он сел и обвинил меня.

— В том, что вы молчали? — рискнула спросить Эм.

— В том, что позволила ему умереть. Потому что я молчала. — Она кивнула, движение это было несколько судорожным. — Но он опоздал. Он уже умер, и, что бы я ни сказала и ни сделала, уже не могло вернуть его к жизни.

— Быть может, если вы заговорите теперь, это успокоит его дух, и он перестанет посылать вам подобные сны, — прошептала Эм.

Леди Гамильтон взглянула на нее:

— Вы сказали, что он прощает меня.

— Так оно и есть, — согласилась Эм. — Но голос совести трудно заглушить.

— А как же насчет покоя для живых? — осведомилась леди Гамильтон. — Разве они не заслужили немного сострадания?

— Милосердие — это добродетель, которую нельзя проявить, пока зло остается сокрытым, — настойчиво продолжала Эм.

Леди Гамильтон смотрела на нее в течение одного мучительного мгновения и уже было раскрыла рот. Но лишь покачала головой.

— Я не могу, — сказала она.

— Понимаю, — сказала Эм. — Как только вы будете готовы дать покой вашему духу и духу Гарри, я буду с вами и выслушаю вас. Я храню тайны в своей груди так, что никто их не найдет. — Каждая фраза была правдой по отдельности, но все вместе было вопиющей ложью. Эм предпочла избавиться от угрызений совести, медленно вонзающихся ей в ребра, как кинжалы.

— Конечно, это так, — сказала леди Гамильтон с дрожащей улыбкой и погладила собеседницу по руке. — Вы — мое сокровище.

Эм наклонила голову, словно в смирении, радуясь, что вуаль скрывает стыд, без сомнения, написанный на ее лице.

— Что вам сказала моя мать?

Эм обернулась на этот голос. Массивная фигура казалась еще более внушительной.

— Мы почти не разговаривали о том, что представляет интерес для вас, — ответила она. Воспоминание о мучительных переживаниях леди Гамильтон привели ее в раздражение. Она не сделала попытки встать со скамьи.

Даже она, с ее отточенной наблюдательностью, не заметила в нем никакой реакции на свои слова. Хорошо. Значит, он чувствует, что она достаточно опасна и нужно ее остерегаться, а это значит, что он будет обращаться с ней осторожно.

— Мы заключили договор, — спокойно заметил он. Заключили, и она зашла слишком далеко. Эм сказала, стараясь держаться и говорить спокойно:

— Такие дела требуют времени.

— Время — это роскошь, которая мне не по карману, — пробормотал он.

— Почему? Что, по-вашему, может произойти, если вы не получите ответа в ближайшее время? — Эм не могла удержаться и не задать этот вопрос.

Он посмотрел на нее, но казалось, что смотрит сквозь нее. Он издал звук, который можно было бы принять за смех.

— Совершенно ничего. Ячувствую, словно меня торопят и принуждают, я чувствовал это много дней, словно некую перемену в воздухе, приближение чего-то важного, и при этом нет никаких причин полагать, что завтрашний день будет чем-то отличаться от сегодняшнего. — Его голос звучал тихо, как если бы он разговаривал не с ней, а с самим собой.

Эм осторожно последовала этим путем.

— Почему? Что такое преследует вас?

Он, по-видимому, хотел что-то сказать, но вдруг остановился, и взгляд его стал рассеянным.

— Меня подозревают в том, что я убил своего брата. Разве этого не достаточно?

— Согласна, это тяжело, — пробормотала Эм. Она слегка отвернулась, но при этом не сводила глаз с Варкура. — Ваша матушка действительно говорила сегодня о вашем брате.

— Что она сказала? — быстро спросил он.

— Она говорила о том, как он любил поезда и картофель. И что у него был бешеный нрав. — Она замолчала, выжидая, когда он заполнит молчание.

— Ну, Гарри явно не славился умением держать себя в руках, — сказал он решительно.

— Не было ли когда-нибудь так, что он ударил вас? — нажимала Эм.

Темные глаза Варкура стали еще более мрачными.

— Это важно?

— Быть может. Чем больше я скажу вашей матери того, чего она никогда мне не говорила, тем лучше. — Это была откровенная ложь. Леди Гамильтон большую часть дня после полудня только и занималась тем, что рассказывала всякие истории — хорошие и дурные — о своем умершем сыне. Эм впитывала каждую подробность, зная, что именно в подробностях скрыты ключи к правде. Но ей было нужно, чтобы Варкур делал собственные признания. Это увеличило бы их близость, какой бы фальшивой она ни была, и тем самым вызвала бы больше веры в нее, Эм.

И что не менее важно — рассказом одного она могла проверить подлинность рассказанного другим. Люди лгут, даже когда они думают, что говорят точнейшую правду. То, как они лгут, и то, о чем они лгут, бывает иногда важнее, чем сама правда. Эм нужно было знать, почему леди Гамильтон считает, что нужно выдумать новую правду, и как Варкур лгал самому себе глухими ночами.

Наконец Варкур сказал:

— Да, он ударил меня. — Ответ прозвучал так тихо, что молодой женщине пришлось напрячь слух, чтобы услышать его. — Когда он сердился, он пускал в ход кулаки и был способен ударить кого угодно. Мне было два года, когда в меня угодил осколок чайника, который разбился об угол камина. У меня над глазом до сих пор можно рассмотреть шрам. После этого меня, а позднее и моих сестер перевели в другую детскую, и у нас с Гарри были разные няньки.

— Значит, вы не часто видели его, — не унималась Эм.

Варкур фыркнул:

— Каждый день, за играми и на уроках.

— На уроках? Леди Гамильтон ничего не говорила о том, что ее старший сын чему-то учился.

Он скривил губы.

— У нас был общий домашний учитель, пока меня в возрасте тринадцати лет не отправили в Итон. Математика всегда давалась Гарри лучше, чем мне. Невероятно, но это так. Я же говорил, что он был неглуп.

— Да, говорили. — Эм прикусила губу, потом вернула разговор обратно, к тому, с чего он начался: — Должно быть, ему часто предоставлялась возможность стукнуть вас.

Варкур стиснул челюсти.

— К шести годам я был сильнее его, так что это не имело значения.

Отговорка, но очень красноречивая. Эм сказала:

— А вы отвечали ему ударом на удар?

Он дернул подбородком, отошел от нее.

— Кажется, вы сказали, что считаете, будто я не убивал своего брата. Если это не более чем нарочитая игра, чтобы обманом заставить меня обвинить самого себя…