Долго я почти не обращал на Энфандена внимания, разве что отмечал широту его интересов — о ней свидетельствовало разнообразие покупаемых им книг. Я чувствовал, что он, как и я, застенчив. Он заключил договор, по которому возвращал большинство купленных книг в качестве кредита за новые. Если бы он этого не сделал, его библиотека, мне это было ясно, скоро вытеснила бы его из дому; и так уже книги загромождали все пространство, не занятое имуществом консульства, да еще в спальне от них была свободна часть стены, на которой висело большое распятие. В большой темно-коричневой руке Энфандена какая-нибудь книга, похоже, была всегда — либо вежливо прикрытая, но заложенная большим пальцем, либо нетерпеливо распахнутая на первой попавшейся странице.

Высокий, с крупными и резкими чертами лица, Энфанден выделялся в любой компании. В Соединенных Штатах, где черные до сих пор оставались самым явным напоминанием о воззвании мистера Линкольна и о военной катастрофе, он был постоянным объектом приложения усилий проказливых подростков и взрослых хулиганов. Даже дипломатический иммунитет служил ему слабой защитой, поскольку не без оснований считалось, что Гаити, единственная сохранившая независимость американская республика южнее линии Мэйсона-Диксона, противодействует нашей официальной, хотя и реализуемой от случая к случаю, политике депортации негров в Африку, поощряя их переселение на свои берега или, что настораживало еще сильнее, помогая им бежать к непокоренным индейцам Айдахо или Монтаны.

Сомневаюсь, что мы обменялись с Энфанденом хотя бы сотней слов — за исключением слов «Доброе утро» или «Спасибо», разумеется — пока я не увидел в его собрании экземпляр «Осколка» Рэндолфа Буэрна.

— Это не то, что вы думаете, — воскликнул я невольно, — это роман!

Он серьезно посмотрел на меня.

— Вам тоже нравится Буэрн?

— Да, нравится… — ответил я и тут же почувствовал себя легкомысленным дураком — не только потому, что полез со своими советами, но, главным образом, из-за несоизмеримости моего «да, нравится» и писателя, которому было что сказать людям и который подвергся гонениям за то, что им это говорил. Я помнил также мнение Тисса: «Разве может калека, вроде Буэрна, сказать что-то дельное нормальным, здоровым людям?»

— Но вы не одобряете художественной литературы, это так? — Энфанден говорил почти без акцента, но его английский часто переставал быть разговорным, делаясь чересчур выверенным и напряженным.

Я мельком вспомнил приключенческие повести, которые, затаив дыхание, проглатывал когда-то.

— Ну… она мне кажется отчасти… пустой тратой времени.

Он кивнул.

— Времени, да… Мы растрачиваем время, или экономим время, или используем время — можно подумать, будто мы им управляем, а не наоборот. Да неужели действительно вся художественная литература — это лишь пустая трата нашего драгоценного достояния? А может быть, вы недооцениваете пользу выдумки?

— Нет, — ответил я, — но что пользы выдумывать события, которых никогда не было, и людей, которые никогда не существовали?

— Кто скажет, что было и чего не было? Дело в том, как понимать эти слова.

— Хорошо, — сказал я, предположим, люди существуют в голове автора, и события тоже. В чем тут польза выдумки?

— В том же, в чем польза любой выдумки, ответил он. — В ее цели или в ее использовании. Колесо, крутящееся без толку, не стоит ничего. То же самое колесо, прилаженное к повозке или ставшее блоком, меняет судьбу рода людского.

— Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, — упрямо стоял я на своем.

Он улыбнулся.

— Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.

Вскоре я стал ощущать с его стороны живое, пронзительное понимание; подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал меня, зеленого юнца; он высказывал в ответ свои соображения без недомолвок и без назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых я не ожидал — да и не хотел — от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои желания и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему глупыми и неосуществимыми. Нисколько не желая преуменьшить то, что сделал для меня Тисс, я могу определенно сказать: не будь Энфандена, я куда меньше почерпнул бы из тех книг, которые стали доступны мне благодаря моему хозяину.

Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был ли ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности: «Ах, как мы похожи — вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то мы не так, как здравомыслящие люди, которые хотят вычитать что-нибудь такое, что поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок.»

Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому, что для влюбленного к делу и не к делу вставлять в разговор имя любимой является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что он сможет подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне — и на ее вопрос. Я подбирался к заветной теме самыми различными путями — но всякий раз беседа катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной этим миром возлюбленной.

Часто после того, как я приносил в консульство охапку книг и мы с Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей — в отличие от меня он всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что кто-то сочтет его интересы тривиальными — он, прогуливаясь, провожал меня до книжного магазина, оставив в дверях консульства записку. Но, боюсь, обещание «Вернусь через десять минут» редко выполнялось; среди книжных полок консул забывал о времени.

Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден мог говорить очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта, а консул как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского сёгуна полностью упразднить полицию — и тут я почувствовал чей-то пристальный взгляд.

Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил по улице. Его блестящая медная отделка, бамперы, похожие на шляпки огромных гвоздей, изысканной формы отверстия на ступичных ободах, в которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные ручки — все было ослепительным. В минибиле, на откидном сиденье напротив величественной дамы, была Тирза.

Она уже демонстративно смотрела мимо.

Энфанден остановился — как и я.

— Вам знакомы эти дамы? — негромко спросил он.

— Только девушка. Леди — ее наниматель.

— Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.

— Да. О да… — Мне отчаянно хотелось сказать больше; мне хотелось поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время кричать о ее жестокости и бессердечии. — О да!

— Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?

Я кивнул.

— Очень добрая.

Мы вновь зашагали по улице — молча.

— Это прекрасно, — проговорил он минуту спустя. — Но, я так понимаю, она не в восторге от ваших перспектив?

— Как вы догадались?

— Догадаться было не трудно. Вас скрыли от хозяйки; богатство производит на юную леди впечатление; вы — идеалист, и на вас богатство подобного впечатления не производит.

Наконец ко мне вернулась способность говорить. Я рассказал о ее контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время жду, жду каждую секунду, что она порвет со мной.

— И с этим я поделать ничего не могу, — горько закончил я.

— Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому что… Вы извините меня, если я буду говорить откровенно? Может быть, даже жестоко?

— Давайте уж. Тирза… — Каким наслаждением было просто назвать ее имя! — Тирза часто говорила, какой я непрактичный.

— Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего не можете с этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.