Вопреки общепринятому в Соединенных Штатах мнению, я был уверен, что вожди победившего Юга являлись людьми кристальной честности, а самым благородным среди них был их второй президент [25]. Однако я знал, что сразу после заключения Ричмондского мира личности, куда менее преданные общественному благу, начали приобретать в новом государстве все больший вес. Как отметил сэр Джон Дальберг, «власть развращает».

С момента первого избрания в 1865 году и до самой смерти, последовавшей десять лет спустя, президент Ли был заложником постепенно набиравшего силу и все более склонного к империалистической политике Конгресса. Ли был против вторжения в Мексику, осуществленного под предлогом восстановления порядка, действительно напрочь расстроенного вооруженной борьбой республиканцев с императором [26]; был он и против присоединения Мексики к Конфедерации. Однако он слишком глубоко уважал конституцию, чтобы продолжать сопротивляться, когда Палата представителей Конфедерации и Сенат приняли совместную резолюцию по этому вопросу.

Ли оставался символом, но по мере того, как боровшееся за независимость поколение сходило со сцены, идеалы, которые он олицетворял, меркли. Равноправие негров, провозглашенное, главным образом, под давлением таких людей, как Ли, вскоре оказалось лишь уловкой, позволявшей получать все выгоды рабовладения, не беря на себя никаких присущих ему обязанностей. По обе стороны новой границы ставшие свободными рабы все равно не допускались до голосований и, фактически, оказались лишенными всех существенных для повседневной жизни гражданских прав. Однако если старый Союз поначалу ограничил, а затем и совсем запретил иммиграцию, то Конфедерация поощряла ее, предоставляя вновь прибывающим права наравне с латиноамериканцами, составившими большинство населения страны после того, как она столь решительно продвинулась на юг; полное же гражданство предоставлялось только потомкам жителей Конфедерации, имевших право голоса на 4 июля 1864 года [27].

Популисты утверждали, что виги — агенты конфедератов; виги колко отвечали, что популисты — фантазеры и демагоги, которые, если и не поощряют открыть криминальные действия Великой Армии, то, во всяком случае, относятся к ним снисходительно. Популисты, возражая, указывали, что их платформа осуждает нелегальные организации и незаконные методы. Это меня не слишком-то убеждало; я видел, как заняты сразу оказались Тисс, Пондайбл и их сообщники, когда началась предвыборная кампания.

На исходе дня выборов Тисс закрыл магазин, и мы пешком прошли несколько кварталов до большого магазина тканей Уонэмэйкера и Стюарта. Там, между двумя крутившими рекламу товаров фирмы тинографами, располагался просторный экран, на который передавали сводки о подсчете голосов. С самого начала стало ясно: непредсказуемые избиратели предпочли Дьюи. Штат за штатом, даже те, что до сих пор устойчиво считались популистскими, принимали сторону вигов — впервые со времен, когда Вильям Хэйл Томпсон победил президента Томаса Р.Маршалла в 1920 и затем Альфреда

Е.Смита в 1924. Правда, после этого Смит приобрел громадную популярность, давшую ему президентство четыре года спустя. Лишь Массачусетс, Коннектитут, Дакота и Орегон выступили за Льюиса; даже его родная Миннесота, как и еще двадцать один штат, отдала свой голос Дьюи.

Сколь ни был я обескуражен, я не мог не обратить внимания на довольный вид Тисса. Когда я спросил, как он ухитряется получать удовольствие от сокрушительного поражения, он улыбнулся и сказал:

— Какое поражение, Ходжинс? Ты думаешь, мы хотели, чтобы победили популисты? Выбрать Дженнингса Льюиса с его программой всемирных конференций по разоружению? Ей-ей, Ходжинс, боюсь, что день идет за днем, а ты не умнеешь.

— Вы хотите сказать, что Великая Армия с самого начала стояла за Дьюи?

— Дьюи или кто другой — неважно. Мы предпочитаем вечно колеблющейся популистской администрации администрацию вигов, которая дает четкую цель.

Конечно, мне давно следовало сообразить, что Тисс и Тирза в конце концов окажутся единомышленниками. Только моим простодушием можно объяснить то, что сам я этого так и не понял.

Что проку будет в твоей учености, спросила Тирза. Время от времени это беспокоило и меня самого. Обилие знаний было мне не в тягость, но, предположим, я узнаю еще больше — потом-то что? Правда, я и не ждал никаких наград, мне хватало самого удовольствия, которое я получал от книг

— но мое будущее, если воспользоваться этим мало что говорящим словом, не могло совсем уж не волновать меня. Я не хотел провести в книжном магазине всю жизнь. Я был благодарен Тиссу, несмотря на его презрение к этому чувству, за те возможности, которые он мне предоставил; но не настолько, чтобы стать вторым Тиссом — лишенным, к тому же, бодрящей конспирации в рядах Великой Армии.

Другие пути были немногочисленны и малопривлекательны. Казалось бы, можно последовать примеру Тирзы, но это если не принимать во внимание громадной разницы в наших положениях и в наших характерах — не говоря уже о разнице между неуклюжим юнцом и хорошенькой девушкой. Вряд ли я мог надеяться найти богатую семью, которая купила бы мои услуги, подобрала бы мне род деятельности, который бы меня устроил — и к тому же без раздражения взирала на мои попытки продвинуться в жизни за ее счет. Даже если бы такая возможность возникла, я не сумел бы воспользоваться ею, как Тирза; я наверняка все путал бы, забывал купить, что мне поручено, и вспоминал слишком поздно, заводился бы из-за каждого лотерейного билета и терял корешки чеков.

Моя беспомощная неуверенность усугубляла провал в отношениях с Тирзой. Не было никакой надежды, что ее холодность сменится страстью или хотя бы привязанностью. В любой момент она могла решить, что ее любопытство удовлетворено и что связанные со мною хлопоты, неудобства и ощущения, которые явно ей были отвратительны, уже не окупаются.

Мы были странной парой. Мы спорили либо степенно беседовали о вещах, которые были нам, в сущности, безразличны. Гуляя по улицам или убегая с освещенных газовыми фонарями тротуаров, чтобы полюбоваться луной над Площадью Бассейна, мы никогда не держались за руки, никогда не целовались под влиянием, скажем, внезапного порыва. Благоразумие удерживало нас от малейшего прикосновения друг к другу иначе, как только в полном уединении, поэтому мы не знали ни целомудренных ласк, ни случайных касаний руки и бедра, или локтя и локтя; наши тайные объятия были греховными уже потому лишь, что были тайными.

Я часто мечтал о чудесной перемене — в обстоятельствах ли, в ее ли отношении ко мне, — которая разрушила бы стену между нами; но за этой надеждой крылось ожидание внезапного и окончательного разрыва. Разрыв произошел больше чем через год. Однако он оказался результатом отнюдь не сулящего Тирзе успех расчета и не предложения руки и сердца со стороны богача — чего я отчаянно боялся когда-то, — а, напротив, моих собственных поступков, не совершать которых я не мог.

Среди клиентов, которым я часто доставлял пакеты с книгами, был мсье Рене Энфанден, живший на Восьмой улице, близ Пятой авеню. Он был консулом Республики Гаити; дом, который он занимал, выделялся среди окружавших его однообразных зданий благодаря большому красно-синему орнаментальному щиту над входом. Мсье Энфанден занимал не весь дом. Под офисы консульства и жилые апартаменты использовался лишь бельэтаж, а остальные этажи были предоставлены иным съемщикам.

Неприязнь Тисса к иностранцам выражалась здесь в том, что он то и дело отпускал в адрес консула язвительные насмешки — разумеется, когда тот не слышал, — или пускался в длинные, подкрепленные достижениями антропометрии и частыми ссылками на Ломброзо и Юнга рассуждения о неспособности негров к самоуправлению. Я заметил, однако, что он ведет себя с консулом так же вежливо и честно, как с самыми уважаемыми из постоянных наших покупателей; а к этому времени я знал Тисса уже достаточно для того, чтобы объяснить эту обходительность не хитростью корыстного торговца, а состраданием, подавленным и едва различимым в лабиринте противоречий его натуры.