Эта новая перспектива разом покончила с моим самокопанием и самобичеванием. Будущее было слишком прельстительно, чтобы откладывать его обсуждение до другого раза; и, едва я пришел в себя, мы принялись торопливо строить всевозможные планы, возбужденно перебивая и дополняя друг друга, вслух предвкушая исполнение всех желаний. Мы понимали друг друга с полуслова.

Я должен был предупредить Тисса об уходе за две недели, хотя нашей первоначальной договоренностью такие церемонии и не предусматривались; Энфанден взялся переговорить со знакомым профессором колледжа о моем зачислении. Выслушав меня, мой наниматель насмешливо шевельнул бровями.

— Ну, Ходжинс, видишь теперь, как все точно идет по сценарию. Ни на долю случая, ни на долю выбора не остается ничего. Если бы некий предприимчивый человек не освободил тебя от твоего пустячного капитала — методом более действенным, нежели деликатным, ты мог целых четыре года тупо суетиться на задворках мира науки. Потом, плюнув бы на ворох разрозненных фактов, которыми тебя накачали, ты обратился бы наконец к здравому смыслу — а то и к способности думать, если бы она у тебя сохранилась, и остаток жизни просуетился бы на задворках делового мира. Ты не мог не встретить Джорджа Пондайбла, и не мог не попасть сюда, где натренировал свои мозги сам, не вися на профессорской дыбе.

— Думаю, все это вышло само собой.

Он одарил меня укоризненным взглядом.

— Самость и предопределенность, Ходжинс, — не одно и то же. И ни то, ни другое не исключает искусства правильно вести себя в той или иной ситуации. Безотчетного искусства, разумеется. Посмотри на снежинку или кристалл. Как искусно они сделаны! Со временем ты тоже станешь профессором и начнешь подвешивать на дыбе перспективных студентов, в которых заподозришь будущих соперников. Ты будешь писать многомудрые труды по истории, ведь ты — разве я не говорил тебе об этом? — относишься к созерцающему типу. Роль, написанная для тебя, не требует от тебя быть участником, инструментом для видимого со стороны воздействия на ход событий. Следовательно, тебе остается лишь описывать их так, чтобы будущие поколения могли воображать, будто люди — не марионетки.

И он насмешливо оскалился. В другое время я с наслаждением бы накинулся на только что высказанную им серию непоследовательных рассуждений; но сейчас мог думать лишь о своей неспособности рассказать ему про визит агента конфедератов. В это мгновение и впрямь могло показаться, что его механические убеждения истинны, и я обречен всегда быть неблагодарным потребителем чужой доброты.

— Теперь, — сказал он, проглотив последний кусок хлеба с полупрожаренным мясом, — пока твоя сентиментальность еще заставляет тебя придерживаться взятых обязательств, поработай-ка. Эти ящики надо перетащить наверх. Днем Пондайбл пришлет за ними фургон.

Я когда-то слышал, будто служить в книжном магазине легко и приятно. Работая у Роджера Тисса, я не уставал благодарить судьбу за то, что от природы крепок и накачал силу на ферме. Ящики выглядели небольшими, но оказались невероятно тяжелы; явно они были набиты бумагой доверху, хотя Тисс таскал их наравне со мной, я был рад-радешенек, когда мне пришлось оставить это дело и бежать с поручением.

Когда я вернулся, Тисс уже ушел — в какую-то библиотеку с каким-то предложением. Вместо него меня ждала записка: «Осталось всего четыре. Последние две упакованы в бумагу — ящиков не хватило.»

Это было характерно для него — оставить мне то, что полегче. Бодро я взбежал наверх по лестнице с одним из двух оставшихся деревянных контейнеров; но, возвращаясь, споткнулся на последней ступеньке и неуклюже повалился вперед. Падая, я задел инстинктивно вытянутыми руками один из бумажных пакетов. Плотно завернутый пакет лопнул под моей тяжестью и его содержимое — аккуратно перевязанные пухлые прямоугольники вывалились наружу.

Я уже достаточно разбирался в печатном деле, чтобы сразу распознать в ярко раскрашенных продолговатых предметах пачки литографических оттисков, и еще успел удивиться, почему подобную работу заказали Тиссу, а не какой-нибудь специализирующейся по этой части мастерской. Даже при газовом освещении краски смотрелись контрастно и насыщенно.

Однако, присмотревшись, я буквально остолбенел. Поверху шла надпись: «ESPANA»; под ней был оттиснут профиль человека с длинным носом и выпяченной нижней губой; по обе стороны красовались цифры "5", а ниже шла легенда: «CINKO PESETAS». Банкноты Испанской империи. Пачки и пачки.

Не требовалось ни специальных знаний, ни долгих размышлений. Здесь было целое состояние.

В фальшивых купюрах.

Смысла в подделке испанской валюты я не видел, но ясно было, что это не личная инициатива Тисса, а некая акция Великой Армии. Озадаченный и встревоженный, я постарался вновь упаковать банкноты так, чтобы не осталось никаких следов повреждения пакета.

Остаток дня я провел, то и дело с беспокойством поглядывая на кучу ящиков — а когда к ней кто-нибудь приближался, я замирал от дурных предчувствий. Подделка монеты Соединенных Штатов каралась смертью; я понятия не имел, как наказывается подделка иностранных денег, но не сомневался: стоит какому-нибудь дотошному покупателю случайно споткнуться об один ящиков, даже для столь мелкой сошки, как я последствия будут печальными.

Тисс ни в малейшей степени не походил на человека, чувствующего себя виновным, или хотя бы хранящего важный секрет. Казалось, он и не знает, что подвергается опасности; несомненно, подобные ситуации повторялись изо дня в день и лишь случай да недостаток наблюдательности хранили меня до сих пор от этих тайн.

Он не выказал никакого беспокойства даже тогда, когда стало ясно, что Пондайбл не приедет. Стемнело, зажглись газовые фонари. Движение на улицах затихало — а изобличающие нас ящики по-прежнему громоздились у двери. Наконец послышался медленно приближающийся стук колес, а затем сварливый голос Пондайбла:

— Тп-ру!

Я вылетел наружу как раз, когда он неторопливо, с достоинством сползал наземь.

— Кто тут? — спросил он. — Ну-ка иди сюда, я гляну!

— Это Ходж, — сказал я. — Позвольте, я вам помогу.

— Ходж! Друган! Сто лет не видал!

Он заходил в магазин накануне.

— Уж-жас что стряслось, Ходж. Ехал, правил. Выпал. Из фургона выпал, понял?

— Конечно, понял. Позвольте я займусь лошадью. Мистер Тисс ждет вас.

— Надо ж такому случиться, — бормотал он, — улучиться… отличиться… Выпал!

Тисс взял его за локоть.

— Пойдем со мной, отдохнешь немножко. Ходжинс, начинай грузить. Сегодня повезешь ты.

Душа моя созрела для бунта. Зачем мне залезать еще глубже? Он не имеет права этого требовать; я должен отказаться просто из чувства самосохранения.

— Мистер Тисс…

— Да?

Через две недели я буду свободен, но ничто на свете не заставит меня забыть, чем я обязан Тиссу.

— Нет, ничего, — пробормотал я и поднял первый ящик.

Тисс дал мне адрес; ехать надо было на Двадцать шестую улицу.

— Фамилия — Спровис.

— Хорошо, — ответил я невозмутимо. Чего мне мне эта невозмутимость стоила!

— Пусть сами разгрузят. В фургоне я видел полную торбу; будет славно, если ты успеешь покормить лошадь.

— Ладно.

— Они погрузят кое-что взамен, и вы завезете это, куда они скажут. Потом отведешь фургон на платную конюшню. Вот деньги на ужин и на обратную дорогу.

Он подумал обо всем, с болью отметил я. Только не о том, что мне совершенно не к чему участвовать в их делах.

Я неторопливо ехал по опустевшим улицам, а возмущение мое росло и росло. Отчасти его усиливала постоянная боязнь, что из-за какого-нибудь непредсказуемого пустяка меня остановит полиция — и сразу догадается обо всем. Но почему меня должны остановить?

Но зачем Великая Армия подделывает испанские песеты?

На широкой, тускло освещенной улице я нашел нужный адрес не без труда. То оказался один из четырехэтажных оштукатуренных домов, построенных лет сто назад; вряд ли его отремонтировали с тех пор. У мистера Спровиса, занимавшего цокольный этаж, одно ухо было заметно длиннее другого — эту странность я мог объяснить лишь привычкой тянуть себя за мочку. Он, как и все остальные, вышедшие с ним разгружать фургон носили столь любимую воинами Великой Армии бороду.