Легко сказать "паркет". Был он подобен лесоповалу: толстые волокна древесины, как бревна, лежали у меня на пути.

Я бежал навстречу плотному сквозняку по бесконечным выложенным елочкою брусьям, мимо меня охапками сена летели хлопья квартирной пыли.

Но вот и заветная дверь, подобная вратам кафедрального собора. Из-под двери тянуло тонким луковым запахом женского пота.

Щели под дверью оказалось совершенно для меня достаточно. Я прошел в нее, даже не пригибаясь.

16.

В комнате у Ниночки стояла кромешная темнота. Вытянув руки, я сделал шаг вперед и наткнулся на жесткий кустарник коврового ворса.

Видели вы когда-нибудь плантацию чертополоха в человеческий рост высотой?

Исцарапанный весь, я долго шел по бесконечным зарослям, раздвигая колючие стебли руками.

Наконец набрел на полянку, в изнеможении сел — и услышал дыхание своей любимой.

Это было ровное, но болезненное дыхание, с тихим присвистом и кипением в бронхах: я знал, что Ниночка немного простужена.

Когда глаза мои привыкли к полутьме, я разглядел в отдалении темную громаду тахты с голубоватыми изломами простыни.

Далеко вверху, как на гребне заснеженного хребта, я видел тонкую прекрасную спокойно лежавшую вдоль тела руку.

Лицо Ниночки было повернуто ко мне. Глаза ее были плотно зажмурены с мучительными морщинками на веках, и если бы я не слышал ее дыхания, сонного дыхания, которое трудно подделать, я мог бы подумать, что она только притворяется спящей.

Вот и всё, сказал я себе, вот и счастье.

И больше мне ничего не надо.

Вопрос, как я буду отсюда выбираться, меня совершенно не занимал. Выберусь как-нибудь — или погибну, не всё ли теперь равно?

Долго ли я так сидел, отдыхая, — сказать не могу.

Вдруг Ниночка открыла глаза, резко привстала и громким шепотом спросила:

— Кто здесь?

Дурак я был бы откликаться.

Ниночка посидела в раздумье, прихватив на груди ночную рубашку, потом проговорила "Странно" и снова легла.

Но ненадолго: приподняла голову и медленно, раздельно проговорила:

— Анатолий Борисович, я не знаю, как вы это делаете, но это вы.

Я молчал.

— Перестаньте меня пугать, появитесь, пожалуйста, — сказала Ниночка. — Я вас очень прошу. Ну, сколько можно, честное слово!

17

Я появился: что мне оставалось делать?

Я встал перед Ниночкой во весь свой естественный рост, постаравшись замедлить процесс возвращения, чтобы не напугать ее досмерти.

Сказать, что Ниночка вовсе не испугалась, было бы преувеличением: она отшатнулась к стене и охнула, прикрыв обеими ладонями рот.

— Господи, Боже мой, — прошептала она, — я так и знала, что он своего добьется.

Я встал на колени и клятвенно заверил ее, что ничего не добивался: я просто промок и продрог, больше это не будет повторено.

— Ну, прямо "не будет повторено", — сказала Ниночка и села, подобрав под себя ноги. — Маменькин сыночек, а какой упорный. Это ж надо, погреться пришел. Да встаньте вы с колен, мы не в театре.

Я повиновался.

— Садитесь вот сюда, — она завернула угол постели.

Я робко присел.

— Ну, — требовательно сказала Ниночка, — рассказывайте.

— О чем?

— Почему вы меня преследуете. Только не врать!

И я рассказал ей всё: о проклятом даре, о страхах своих, об одиночестве, о своей неудержимой любви.

Нельзя сказать, что мой рассказ так уж сильно ее растрогал. Впрочем, слушала она меня внимательно — как студентка-практикантка ответ первого ученика.

— Ну, ладно, — подумав, сказала она. — Допустим, вы не знаете, что подглядывать за девушками нехорошо. А дальше что?

— Ничего, — признался я.

— А кто обещал мне не врать?

Я вынужден был признаться, что, по всей вероятности, стал бы и впредь сюда приходить.

— "Впредь..“. - передразнила она. — Интеллигенция проклятая. Простите за нескромный вопрос: какая же роль во всей этой истории отводится собственно мне? Я что вам, Обнаженная со Скрипкой? Мое согласие вам не требуется?

Я отвечал в том смысле, что на ее согласие мне нечего и рассчитывать, но Ниночка меня перебила.

— Ай, бросьте, Анатолий Борисович. Вы даже и не пытались спросить. Забрались сюда тайком, как этот… как я не знаю кто. И даже не подозреваете, что этим вы меня просто унизили.

Я попытался что-то лепетать в свое оправдание, но Ниночка меня не слушала.

— Да-да, унизили! — повторила она и вдруг заплакала.

Заплакала горько, навзрыд. Лицо ее некрасиво сморщилось.

— И пусть услышат, пусть папа придет и выкинет вас отсюда, с четвертого этажа! — говорила она, рыдая в ответ на мои увещевания. — Вам здесь не женская баня и не ночной клуб! Видите ли, он будет и впредь приходить! Да еще по всей вероятности. Куда мне теперь от вас деваться? Совсем уже дома достали.

В полном отчаянии от ее горьких слёз я поднялся и сказал, что ухожу. Ниночка сразу перестала плакать.

— С ума сошли! — сказала она громким шепотом. — Отец вас задушит. Он мне давно грозится: застукаю — обоих задушу.

— А было кого? — спросил я.

— Что-что? — переспросила Ниночка и засмеялась сквозь слёзы. — Анатолий Борисович, да никак вы ревнуете? Мне двадцать лет, между прочим. И я не первый год взрослая женщина.

Я принял сказанное к сведению.

— Ну, хорошо, — прошептала она, окончательно успокоившись. — Раз уж вы здесь… покажите мне, как вы это делаете. Нет, подождите. Дайте мне халатик, вон там, на стуле, и отвернитесь. А теперь включите настольную лампу. Я хочу всё как следует рассмотреть.

18.

Девичий столик ее был как будто из публичной библиотеки. Зеленое сукно, казенная (явно генштабовская) лампа с зеленым стеклянным абажуром, пресс-папье, стаканчики с остро отточенными карандашами, готовальня, логарифмическая линейка, технические справочники, раскрытый том "Сопротивления материалов", тетрадки, мелко исписанные разными почерками, с чертежами ракетных шахт.

Компьютер запредельной давности, весь будто бы покрытый желтой патиной и совершенно вписавшийся в альковный интерьер. Забацанная клавиатура с наклейками латинских букв: на ней могла выстукивать свои любовные письма какая-нибудь Татьяна Ларина.

И тут же лак для ногтей, тушь для ресниц, губная помада, россыпи жвачек и разноцветные тени.

Вот среди этого добра я и разгуливал, уменьшившись для начала в двадцать раз.

Впервые в жизни я делал это на глазах у другого человека и чувствовал себя, надо сказать, стесненно.

Вот уж не думал, что моя дисминуизация кого-нибудь так развеселит.

— Ой, класс какой! — воскликнула Ниночка и захлопала в ладоши. — Просто классно!

Ее смеющееся личико в ореоле спутанных темных волос приблизилось ко мне, огромное, как на экране кинотеатра.

Лучше бы она, конечно, в ладоши не хлопала: каждый ее хлопок отдавался в моей голове грохотом фугасного взрыва.

Впрочем, голос Ниночки для моих дисминуизированных ушей оказался не таким уж страшным (чего я втайне опасался): он — ну, как бы вам объяснить? — складывался из плеска мокрых птичьих крыл.

И дыхание ее было изысканно благоуханным: знаете ли вы, как пахнут садовые белые лилии? Именно то.

— Анатолий Борисович, какой же вы хорошенький! Прямо ангелочек! В тысячу раз лучше, чем в жизни.

Я стоял подбоченясь у подножья лампы с зеленым абажуром и чувствовал себя по-дурацки счастливым.

— А я безобразная, да? — допытывалась Ниночка, приближая ко мне свое лицо. — Бугристая, прыщавая, страшная?

Неправда! возопило всё мое естество. Кожа Ниночки, что бы ни писал об этом Свифт, была нежнее взбитых сливок. А глаза… ну, да что там говорить.

— Нинка, ты чего не спишь? — послышался за дверью сонный женский голос. — Почему у тебя свет?

— Прячьтесь, Анатолий Борисович! — прошептала Ниночка.

Я поспешно забрался в рулон чертежной бумаги.

— Занимаюсь, мама! — громко отозвалась Ниночка. — Скоро кончу, две задачки осталось.