— Во пруха, ё-моё! — воскликнула она. — Ухэзаться можно!

В первый момент я решил, что у меня начались галлюцинации: так, знаете ли, бывает в фильмах ужасов, когда юная женщина вдруг начинает говорить сатанинским басом, и лицо ее, исказившись, покрывается жутким могильным киселем.

Но ничего подобного не случилось: собеседница моя смотрела на меня с веселым простодушием ребенка, ожидающего похвалы. Смачная фраза слетела с ее прелестных уст легко и естественно, как лепесток китайской розы.

Впрочем, моя реакция несколько ее смутила.

— Я что-нибудь не так ляпнула? — спросила она, покраснев. — Вы меня поправляйте, пожалуйста. Русские балдеют, когда я так говорю, но никто не корректирует мои ошибки. Просто слушают и забавляются. Тут на днях я двух хмырей из вашего мин-юста обслуживала, так они от кайфа просто ссали кипятком.

— От кайфа это делать невозможно, — заметил я. — Причиной могут быть лишь бурные отрицательные эмоции: например, злость, ярость, гнев.

— Ой, как вы здорово объясняете! — воскликнула моя собеседница. — Подождите, я должна это записать.

И достала из сумки блокнотик.

Работала Керстин в городской тюрьме, где томились в заточении десятки моих соотечественников.

Занималась устным переводом (на допросах) и письменным: через нее проходили все малявы, которые русскоязычные заключенные посылали на волю и получали по адресу Blok Methusalem, Psf 666 или что-то в этом роде.

— Я, конечно, могу говорить нормально. Но ведь мне практика нужна, чтобы форму не потерять. Мои клиенты сплошь по фене ботают, а для меня это еще один иностранный язык. Если я не буду практиковаться, перестану понимать.

Поговорили о Москве, где Керстин была раз, наверное, десять, обнаружили общих знакомых в университетских кругах. По этому поводу перешли на "ты".

В общем, приятная получилась беседа. Вся усыпанная блатным говорком, под который и мне пришлось подстраиваться, хотя сквернословить я с детства не люблю.

В конце концов Керстин спросила меня:

— А ты куда, собственно, гребешь?

Я ответил, что, собственно, никуда: шлындаю по стране.

— На следующей станции я линяю, — застенчиво сказала Керстин. — Хера ли нам срок мотать? Канай ко мне.

— Когда?

— А прямо сейчас. Я живу одна.

Подумала — и прибавила:

— Мать мою так.

И через час я оказался в ее маленькой беленькой квартирке, где вся мебель была из светлых сосновых досок, будто бы на турбазе.

Последний раз я спал по-человечески сто восемьдесят восемь ночей назад, в Ларискином будуаре. Чуть не заплакал, когда, ложась у Керстин спать, вдохнул давно забытый запах свежего постельного белья.

88

Надо ли говорить, что вечера мы с подружкой проводили в долгих поучительных беседах?

Керстин приносила с собой ксерокопии арестантских писем и прилежно переводила их на немецкий, нередко засиживаясь за компьютером до середины ночи.

Я, как мог, помогал ей, разбирая каракули автоугонщиков и контрабандистов.

"А за Лялькой, мама, строго следи, чтоб она, мокрохвостка, с кем попало не нюхалась, принесет в подоле выблядка — и ее удавлю, и тебе не прощу".

Керстин была влюблена в свой языковой и человеческий материал. В первый же день нашей дружбы она призналась мне:

— Не могу слушать ваши блатные песни: сразу, блин, начинаю плакать.

И, как бы в подтверждение этих слов, тут же заплакала легкими светлыми слезами.

Ее пытливые вопросы порою ставили меня в тупик.

— Анатолий, что такое полуперденчик? Я поняла так, что это рабочий фартук официантки. Но разве его носят сзади?

Моей неприязни к использованию в русской бранной речи слова "мать" Керстин не разделяла.

— Ну, и что тут особенного? — защищала она мой великий и могучий язык. — В Италии страшное ругательство — "порка Мадонна". А ты знаешь, что для итальянцев Мадонна? Святая святых. У них у самих глаза на жопу лезут от этих слов.

Училась Керстин круглосуточно.

— А что это ты сейчас со мной делаешь? — спрашивала среди ночи в самый неподходящий момент. — А как это будет по-русски?

В общем, славная мне попалась подружка.

89

Возможно, вы спросите: а как же Ниночка? Как же моя вечная любовь и великая боль?

Хороший вопрос.

В одном советском фильме есть такой эпизод: на вокзальной платформе стоит офицер в длинной шинели и ест эскимо. Настроение у него — хуже некуда: час назад ему отказала любимая девушка. Но за этот час она передумала и примчалась на вокзал. Издали увидала своего офицера с мороженым в руках, развернулась — и гордо уплыла прочь.

Дескать, как он мог в такой момент?

Между прочим, мороженое в те времена — это был дешевый и быстрый перекус. Офицер просто не хотел помирать.

Вот это красотке и не понравилось.

Ей было бы приятнее увидеть его болтающимся в веревочной петле.

Мужику, считай, повезло, что на вокзале торговали мороженым. Иначе петли ему было бы не миновать.

Не уподобляйтесь, ради Бога, глупой героине глупого фильма. И не будем больше об этом.

До знакомства со мной Керстин давно уже не была девственницей. Впрочем, больше года она жила одна: предыдущий друг ее оказался "швуль", в смысле голубой, и она мирилась с этим, пока тот не стал приводить в дом любовников.

О замужестве Керстин даже не помышляла: зачем?

Дом содержала в стерильной чистоте, кухня у нее просто блестела — по той простой причине, что хозяйка не желала (да и не умела) готовить.

В маленьком холодильничке у нее содержались лишь йогурты, тортики и прохладительные напитки.

Впрочем, это было даже к лучшему.

Как-то раз в воскресенье где-то в Баварии, должно быть, сдох медведь: Керстин приготовила салат типа "оливье", но заправленный вареными макаронами. И, сияя, поставила на стол передо мною: зельбстгемахт.

В смысле: не покупное, сама сделала.

Своими лилейными ручками.

Я как увидел эти холодные толстые белые макаронины под майонезом — чуть не сблюнул.

Но, чтобы не обижать подругу, ел и нахваливал.

Кстати, ничего, кроме салата, и не было: собиралась еще супчик сварить, да передумала.

Вот такой домострой.

Мать моей подружки проживала в доме престарелых. Раз в две недели, чередуясь с братом, Керстин ее навещала.

— Маркус свою очередь знает. Четные недели мои, нечетные — его. На праздники приезжаем вместе.

Когда я начинал допытываться, не болит ли у нее душа за родную матушку, Керстин меня совершенно не понимала.

— Да пошел ты, у нее там клёво! Не шарага какая-нибудь, очень дорогой дом престарелых. Папа, когда жив был, прилично загребал, бабки на счету есть, всё оплачивается регулярно. У мамы там полно корешей, сервис, блин, офигенный.

Впрочем, надо отдать ей должное, свою эмоциональную недостаточность Керстин смутно сознавала.

— Вот вы, русские, сердцем живете, — говорит как-то раз, подбривая перед зеркалом подмышки, — а мы, немцы, разумом. Рассказал бы ты мне о жизни твоего сердца.

С ума сойти можно. Мать мою так.

90

Про свои приключения я ей ничего не рассказывал. Выстроил более или менее гладкую версию: зарплату не платят, в награду за долготерпение послали сюда на годичную стажировку, но это чистая формальность, поскольку ни к какому конкретному вузу я не прикреплен.

Этого ей было более чем достаточно.

О дисминуизации с нею — ни слова.

Тем более о контактной. Дудки.

Как в старой песне поется: "Не доверяли мы ему своих секретов важных..“.

Правда, месяца через три Керстин стала тяготиться неопределенностью моего положения.

Не в смысле оформления наших отношений (эту тему мы с ней вообще не обсуждали), а в смысле анмельдунга.

— Анатолий, ты прописан в Берлине, а живешь здесь. В Германии так делать нельзя. Я понимаю, что ты вольная птица, но всё равно надо сходить в ратхауз прописаться. Это нарушение закона об иностранцах. Я никому не говорю, что ты живешь у меня, ни маме, ни брату. Это наше личное дело. Но власти должны знать, где ты проживаешь. А вдруг тебя надо будет вызвать в какую-нибудь инстанцию?