Лариса была молода и хороша собою, хотя, конечно, с Ниночкой ее не сравнить.

Из тех, при виде которых мужики начинают судорожно проверять, застегнуты ли у них ширинки. Но не более того.

Бывшая валютная проститутка, лет двадцати пяти, любовница и содержанка главы "Аметист-банка", она называла его "Игорек" или "мой президент".

Игорек, выпускник МГИМО, а ныне один из сотни богатейших людей России, был женат и разводиться не собирался.

Как это принято у новорусских, он купил Ларисе двухкомнатную квартиру, приставил охрану, сам к Ларисе наведывался раз в неделю, по четвергам.

Иногда вечерами вывозил ее в свет.

Подарками не осыпал, но денег для нее не жалел: наряды, драгоценности и лакомства она имела по своему выбору.

Ссорились они только из-за его жены, к которой Лариса очень Игорька ревновала, хотя звала ее не иначе, как "эта тля".

Как раз в ту ночь они с Игорем ехали из казино, проигрались, поругались, Лариса вышла из машины и отправилась домой пешком.

Тут-то я ей под ноги и попался.

За кого она меня приняла? Сперва, я полагаю, за движущуюся фигурку из какого-то особенного шоколадного яйца.

Принесла домой, поставила на трюмо и долго любовалась своей находкой.

Чтобы ее развлечь, я танцевал для нее чечетку, кувыркался, как заводной, а потом мне захотелось есть, тогда я достал из кармана карандаш и на салфетке крупно написал: "Теперь хочу жрать".

Лариса была потрясена.

— Так ты живой человечек! Как же тебя зовут? — спросила она. — И где такие продаются?

Я написал:

"Зовут меня Гулливер. А купить меня нельзя больше нигде: вся моя партия уже распродана".

Вот так мы и общались, в письменном виде, то есть она говорила вслух, а я писал. Для этого у нас был заведен специальный блокнотик, листы из которого я периодически вырывал и уничтожал.

Чтобы не оставлять следов.

44

Целую неделю я жил у Лариски, как в раю, и никто мне не докучал.

За всё это время я ни разу не предстал перед нею во всем своем, так сказать, мужском величии, хотя иногда очень хотелось: спала Лариска нагишом и совершенно меня не стеснялась.

То, что я, так сказать, мальчик, а не девочка, было ей не безразлично. Она чувствовала мое мужское внимание и часто, раздеваясь на ночь, спрашивала:

— Ну, что, Гулливер, разве твоя сестричка не хороша?

Да, она меня так и воспринимала, как великовозрастная двоюродная сестра своего кузена-гимназиста.

В полный рост я стал бы для нее совершенно не интересен, конкуренции с Игорьком мне было не выдержать: судя по развешанным на стенах фотографиям, мужчина он был фотогеничный, к тому же миллиардер.

Более удобного убежища, чем у Ларисы, я не мог бы найти: мне надо было где-то затаиться на время, переждать: наверняка меня искали по всему городу.

Поэтому я попросил ее никому обо мне не рассказывать.

— Даже моему президенту? — спросила она, и я категорически ответил, что Игорек не исключение.

Лариса обещала, но, увы, не сдержала слова.

Глупенькая и ленивая особа, Лариса просыпалась не раньше двенадцати, пила ванильный кофе, принимала душ и садилась к зеркалу рисовать себе кукольное личико, каковое занятие продолжалось у нее до четырех часов дня, с перерывами на ванильный кофе и на телефонную болтовню с подругами.

Затем — выезд на боди-бильдинг, в солярий или в бассейн, это давало мне возможность съесть что-нибудь посущественнее, чем шоколадные крошки, уничтожить исписанные странички из блокнота и справить естественные надобности: не мог же я, простите, гадить на трюмо.

Лариска об этом как-то не задумывалась.

Бриться мне приходилось дамской бритвой для удаления волос. Мука это, доложу вам, адская.

По возвращении Лариса играла со мной в прятки (я прятался, а она искала), потом садилась за вечерний макияж, переодевалась и ждала вечерних сигналов от Игорька.

45

В ту неделю Игорек появился лишь однажды — в компании однокашников по институту, сплошь президентов и генеральных директоров. Устроили мальчишник и пьянствовали до утра.

Никаких купеческих безобразий не было: сидели в гостиной, хлестали родимую и, точно дворня допотопных времен, с умилением вспоминали о том, как куражились над людьми былые властители России.

А в промежутках между историческими анекдотами пели советские песни: "Забота у нас простая..“. и эту, как ее: "Ты, конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих".

Лариса несколько раз заходила в спальню пьяненькая и слёзно упрашивала меня:

— Гулливерчик, миленький, ну можно я тебя покажу? Ну, не будь вреднючкой гадким, пожалуйста!

Я писал в ответ: "Только попробуй, спрячусь так, что ты меня больше никогда не увидишь".

Скажу не без удовольствия: эта угроза действовала.

В сущности, Лариса была одинокая и очень несчастная девчонка, без меня она просто умирала с тоски.

Время от времени она начинала допытываться, откуда я, собственно, взялся.

Я написал ей целую историю о далеком цветущем крае, где все такие, как я. В географии Лариса была не сильна, и я разместил свою историческую родину в Южной Америке, в Восточной Республике Буругвай.

Что-то вроде страны эльфов, откуда меня вывезли против воли, продали в рабство через ГУМ, а потом потеряли на улице.

— И всё там маленькое, в твоем Буругвае? — спрашивала Лариса. — И дома, и машины, и магазины?

"Конечно, — писал я крупными печатными буквами. — Иначе где бы я купил свой хорошенький костюмчик?"

Лариса поверила в эту сказку, даже полюбила ее и часто со вздохом говорила, что хотела бы в моей стране побывать.

Я охотно обещал ей выхлопотать визу.

Вот так прошла блаженная неделя.

От обильной шоколадной подпитки я слегка раздобрел.

И, конечно же, весь пропах косметикой.

Эта идиллия меня расслабила, я всё тянул со своим уходом — и в конце концов упустил время, когда мог бы беспрепятственно улизнуть.

46

В один прекрасный день, когда Лариса уехала на боди-бильдинг, я устроил себе маленькую постирушку, для чего мне, естественно, пришлось задержаться в нормальных размерах.

И только я успел развесить на горячей трубе в ванной рубашку, майку и трусы, как вдруг послышался звук открываемой двери.

Решив, что это вернулась моя хозяйка, я похватал свое мокрое бельишко, помчался в будуар, забрался на трюмо, дисминуизировался, спрятался за флакон туалетной воды и стал поспешно одеваться.

Игорек вошел, мрачно сел на постель, закурил и, глядя на трюмо, сказал:

— Вижу я тебя, Гулливер. Выходи, подлый трус, будем знакомиться.

Я понял, что меня выдали, и счел за благо предстать перед президентом в полнометражном, так сказать, виде.

Нет, сперва я подумал, что благоразумнее было бы продолжать играть в Гулливера, но тут же сообразил, что Игорек наверняка видел мои мокрые следы на полу.

Надо отдать президенту должное: когда с трюмо посыпались банки-склянки и я возник буквально из ничего, в незастегнутой рубахе и наброшенном на плечи пиджаке, Игорек отпрянул, но быстро собой овладел.

— И ты хочешь сказать, — спросил он, — что Лариска никогда тебя в полной форме не видела?

Я клятвенно заверил президента, что был для его содержанки лишь фигуркой у зеркала и ничем больше.

— Ну, допустим, допустим, — хмыкнул Игорек. — А ты знаешь, что о тебе вся Москва говорит? Только и слышно кругом: банда лилипутов, банда лилипутов.

Меня это очень расстроило: популярности я не искал.

— Говорят, ты со своей сообщницей кассы стрижешь, как садовник кусты.

Я возразил, что, во-первых, у меня нет никакой сообщницы, а во-вторых — на грабеж ходил только раз, и то поневоле.

— Ну, и много взял? — поинтересовался Игорек.

— Ни копья. Всё отобрали.

И на этот раз президент мне не поверил.

— Ладно, дело прошлое, — сказал он, подумав. — Тебе надо полежать на дне, пока вся эта муть не осядет. Человек с твоими способностями не должен тратить себя на мелочовку.