— Вот что! — сказал он вдруг Шуренку. — Ты куда хочешь плавить детей?

— К нам, — ответил Шуренок, — на Пинегу, там у них раненый отец где-то в суземе.

— Отец? — сказал Мануйло. — Ну так что отец?

— Дети отца ищут: у них мать умерла.

— Мать померла, — повторил Мануйло, — так чего же отца-то искать? в свое время отец сам придет.

— Когда еще придет, когда еще война кончится, — ответил Шуренок. — Им одним без отца, без матери жить горько, взяли и собрались искать отца.

— А из какой же он местности?

— Из города Переславля-Залесского.

— Знаю, — сказал Мануйло, — хорошие там люди, со мной в госпитале один лежал — вот был человек! Это, он меня на путь поставил, он сказал: «Иди, Мануйло, к Калинину и не бойся, помни, ты со своим путиком за правдой идешь». И так оно точно и вышло, и я правду нашел.

— Правду нашел, — повторил Шуренок.

И засмеялся морщинами на щеках и возле губ.

— Тебе бы, — ответил Мануйло, — это не дивно бы слышать, ты же милиционер: на законе стоишь.

После чая Шуренок ушел. Мануйло сказал детям:

— Не горюйте, ребята. Взялись искать отца и найдете. Сузем наш чуткий. Будете спрашивать — и люди скажут. Сузем наш чуткий, порато чуткий: олень копытом наступит — и на том месте другая чем раньше травка растет. А человек слово земле скажет — и на том месте березка встанет.

— Не может быть! — сказал Митраша.

— А вот и было! — усмехнулся Мануйло. — Были у царя ослиные уши. И никто никому не смел сказать об этом. Вот один человек не мог вытерпеть, наклонился и земле перешепнул: «У нашего царя ослиные уши!»

Прошли годы, на том месте выросла березка.

Проезжал однажды мимо того места царь. Березка наклонилась к нему и шепнула: «У нашего царя ослиные уши!»

— Это сказка! — вскрикнул Митраша.

— В этой сказке есть правда: затем и сказка, чтоб правду найти, — ответил Мануйло. — Наш сузем чуткий. И где отдыхает человек, там всегда вырастает березка. — Придете к тому месту, где ваш отец отдыхал, и березка вам скажет, где ваш отец.

Было еще раз вечером, перед тем как спать ложиться.

Мануйло внимательно поглядел в глаза Митраше и чуть бы только — и вспомнил бы он друга своего Василия Веселкина, и понял бы, что эти дети — его. Вот бы обрадовался Мануйло, вот бы помог! Да он и не расстался бы с ними, он бы их к себе взял на свой путик, он бы повел их на Воронью пяту и в самую бы Чащу доставил, в благодарность их отцу за совет его пойти к Михаилу Ивановичу.

Так, может быть, и все мы около правды истинной ходим и обходим ее: она тут рядом, ее можно рукой достать, — а нас направляют в какой-то сузем далеко, в дикий лес, спрашивать об отце какую-то березку…

Дети как легли, так и уснули, камушками. А Мануйло ночью отвязал канаты, подобрал их на плот, поработал рулем и отпустил щуку свою плыть по течению головой вперед.

Митраша с Настей выросли в Усолье и Москву никогда не видали. Сейчас тоже объехали Москву северным путем из Переславля через станцию Берендеево.

Во время войны в Усолье собирался народ по ночам на высокое место, смотрел на небо в сторону Москвы, и небо было в зареве, и какие-то страшные огни то вспыхивали, то потухали, и народ повторял одно зловещее слово:

— Бомбят!

А недавно в той стороне стали показывать другие огни, они высоко поднимались на темном небе: голубые, красные, зеленые, и сыпались разноцветными фонтанами вниз, и всем видно было — это огни радости, и люди весело повторяли:

— Победа! И все это горе и радость — в Москве, а самой Москвы не видать.

Вот отчего, с первых же слов Мануйлы, как только он сказал, что был у Калинина, Митраша подумал о нем с уважением: Мануйло видел Москву! Вот бы теперь узнать от него все о Москве: какая она сама, какие там люди и что они делают. И еще хорошо бы тоже узнать, как Мануйло в Москве достигал своего путика и что это за свои путики и какие они.

Утром, как только дети проснулись, Мануйло уже и рыбы поймал и наварил ухи и дожидался у теплинки, когда они встанут и будут с ним вместе уху хлебать.

За ухой Митраша подумал, что первое надо спросить о своем путике, а потом, как Мануйло его достигал.

— Что это: свой путик? — спросил Митраша.

— А у отца твоего разве не было, — ответил Мануйло. — Кто твой отец?

— Мой отец лесник.

— А если он лесник, — сказал Мануйло, — то как же ты ничего не знаешь о путиках?

— У нас на родине нет своих путиков, — сказал Митраша, — ты дядя Мануйло, скажи нам, какой бывает свой путик, и как ты в Москве достигал своего путика, и какая Москва.

— Свой путик, ребята — сказал Мануйло, — долгий, он достается нам от отцов и дедов, и прадедов.

Путик у меня долгий, и на деревьях затесы: наше знамя, охотничье делается одним рубышом и означает Волчий зуб.

Путик мой пересекает чужой путик, и на россошине у меня стоит знамя Волчий зуб.

Наше знамя на россошине означает мою сторону, мой полуденный ветер.

Знамя Волчий зуб означает: — Не ходи другой на мой ветер, на мой топор.

Знамя другого человека стоит на другой россошине и означает Воронью пяту и делается в три рубыша.

Знамя другого человека на россошине, означает: — Не ходи на мой ветер, на мою пяту, на мой топор.

Такой у нас в суземе закон: другой не ходи на мой топор!

Мануйло остановился и задумчиво глядел в глаза Митраши.

Было ему так, что с малолетства слышал про этот закон и думал о нем одно, что это верный, хороший и твердый закон. А вот теперь говорит, глядит в эти ясные большие серые глаза, и что-то ему чудится; где-то он видел эти глаза и что-то было такое, вроде бы кто против этого закона ему говорил.

И вот этот мальчик сейчас его спрашивает:

— Страшно у вас?

И на вопрос: «Чего страшно?» — отвечает:

— Тебе-то, дядя Мануйло, хорошо на путике, а другому страшно: вдруг нечаянно и попадешь как-нибудь на твой топор?

— Нечаянно можно, — ответил Мануйло, — нельзя только с умыслом. Так вот я вам сказываю дальше:

На путике своем у корней дерева я вижу от солнца светлое пятнышко, насыпаю на это место песочку, и на том гуменце ставлю силышко.

Откуда не посмотришь на силышко — гуменце все бывает видко.

Глядит птица с высоты — и ей внизу гуменце видко.

Летит мимо птица, и ей гуменце мое вот как видко: и сверху, и снизу, и сбоку.

Все видко.

Птица в лесу любит песочек на солнышке, пуржится в нем, трепышется и попадается в силышко.

И тут я иду, собираю дичь, и отец мой ходил по тому же путику, и дед, и прадед ходил, и у них всегда было одно знамя Волчий зуб. Теперь же пришло время, и с меня требуют, чтобы я свой путик отдал в колхоз, а меня назначат на чужой путик.

— Нет, — ответил я, — никто не может управлять моим путиком: у меня есть свои тайны, и я о них никому не скажу. Примите меня в колхоз со своим путиком.

Колхоз назывался «Бедняк», и им было завидко. Я же хотел им добра: не себе, а всем было бы мясо с моего путика. Но им было завидко, и они меня не приняли в колхоз со своим путиком. Живые помочи!

— А это что? — спросил Митраша.

— Ничего, — ответил Мануйло, — у нас полесники все так говорят, помогает… Так вот я дальше сказываю:

Горько мне было на душе, когда я бурлачил в лесу этой зимой: от горя своего потерял я голову, и оттого упало на меня высокое дерево, и я тоже под ним упал на землю.

И тут вспомнилось. Мануйле ясно, что был у него разговор с другим человеком о своем путике, и где именно: в госпитале с сержантом Веселкиным.

Теперь бы еще о глазах вспомнить, что там же он и видел такие глаза, как у Митраши, и спросить сироту о том, как звали его раненого отца. Но как раз в это время над самой рекой бреющим полетом пролетел с грозным шумом самолет и вышиб из головы Мануйлы нарастающее внимание к человеку.

Он продолжал о своем путике:

— Потерял голову! — дивился Митраша.