Потом я переехала к Барту Келли, а потом к миссис Клеббер, но все еще жила в какой-нибудь миле от Эда, и Эд приходил каждый вечер и кричал по-совиному, и я тайком выходила из дому, и мы лежали в лесу, держались за руки и напевали старинные песенки вроде «Мой милый за океаном» или еще что-нибудь такое и говорили о том, как мы раздобудем денег, поженимся и уедем в Калифорнию.
Эд работал у своего отца, но думал, что уйдет от него, наймется в какой-нибудь гараж, и тогда мы сможем пожениться. Он был очень хороший механик, но почему-то никак не мог найти работу. Я ему все время твердила: «Не дури, Эд, я для тебя слишком стара», — но он отвечал, о, он всегда так хорошо ко мне относился, и он говорил: «Джо, в тебе куда больше перца, чем во всех этих девчонках». А может быть, он так и думал. Мне очень хочется, чтобы он правда так думал.
У нас была такая игра — мы смотрели на звезды сквозь деревья (я одно время занималась астрономией, но, по правде говоря, почти ее не знала) и думали, что, может быть, на этих звездах такой же мир, как у нас, только в тысячу раз больше, и люди там в пятьсот футов ростом, и может быть, у них города с золотыми стенами в сто тысяч футов вышины. «Знаешь, Эд, — говорила я ему, — если б у нас глаза были лучше, мы могли бы разглядеть эти золотые города. Смотри: вот звездочка, и между нами и ею ничего нет!» Я знаю, я была просто некрасивая, глупая, смешная старая дева, да еще влюбилась в мальчишку, который почти что мог быть моим сыном. Наверно, со стороны это было глупо и смешно. Вся эта болтовня о золотых городах на звездах, когда у меня должен был родиться ребенок.
Когда я об этом узнала и сказала ему, он от меня не отступился и сказал, что ни за что меня не бросит. (Если бы он попал сюда, — но, слава богу, его здесь нет, — он убил бы капитана Уолдо и рыжего стражника, если б он увидел, как они лезут грязными лапами к девушкам за пазуху!) Но у нас не было денег. У меня, правда, было накоплено шестьдесят долларов, но я купила ему золотые часы с цепочкой и велела сказать родителям, что он нашел их на дороге.
И вот, пока мы думали, что нам делать, настали каникулы. Летом я обычно работала официанткой, но теперь, когда я была в положении, меня все время тошнило, и я жила у дяди Чарли. Он методист и дьякон, но он очень хороший человек. Он обо всем догадался и не хотел меня выгонять, но его вторая жена узнала и сказала, что засадит меня в тюрьму, и дяде Чарли пришлось меня отослать, и родители Эда тоже узнали и чуть с ума не сошли и отправили Эда в Пирлсберг. Они позвали полицейского, чтобы Эд подумал, что, если он не уедет, его посадят в исправительный дом.
Он мне писал. Хотел, чтобы я к нему приехала. Говорил, что мы как-нибудь справимся. Я так хотела к нему, я просто с ума сходила, когда воображала, как мы с ним и с маленьким живем в своем домике с картинами на стенах и по воскресеньям ходим втроем гулять. Но потом… я тогда жила у одних бедняков за железной дорогой — дядя Чарли им заплатил. Потом жена дяди Чарли, и проповедники, и еще некоторые другие пришли и стали меня уговаривать, что если я выйду замуж за Эда, я погублю ему жизнь. Не знаю, возможно, они были правы, а я вовсе не хотела его губить.
И тогда я убежала, чтоб Эд не мог меня найти и сгубить свою жизнь. Я жила у одних белых батраков, но относились они ко мне просто замечательно. Потом я хотела уйти. Думала, что, может быть, найду какую-нибудь больницу — я слышала, что бедных иногда пускают бесплатно. Но ребенок родился раньше, чем я ожидала. Это случилось в горах, и мне помогала только одна старая негритянка, которая там жила, но ей было девяносто лет, и она не могла мне долго помогать: у нее у самой почти ничего не было. Я не могла больше у нее оставаться и пошла дальше с ребенком на руках, пришла в какую-то заброшенную хижину и сидела там просто так. Не знаю, сколько я там просидела, наверное, у меня в голове помутилось — дней пять или шесть, не помню, — а когда я пришла в себя, я увидела, что ребенок лежит в луже мертвый. Честное слово, я не знаю, кто его туда положил — я сама или какой-нибудь прохожий. Но потом явились полицейские и сказали, что я убийца! А судья — судья Тайтем, — он знаменитый стрелок по летящим мишеням, известный всему штату, вы, наверное, о нем слышали, — он сказал, что я хуже убийцы, потому что я занимала почетное и ответственное положение, и приговорил меня к пожизненному заключению. Но я до сих пор все никак не могу до конца поверить, что я никогда отсюда не выйду.
А Эд женился, и у него уже двое детей. Дядя Чарли мне пишет, — что он живет хорошо.
Но вы, вы ведь здесь служите. Вы не могли бы как-нибудь устроить, чтобы мне позволили хоть разок выйти на волю погулять, хотя бы на один час?
Выходя из камеры Джозефины Филсон, Энн увидела свою дочь Прайд.
«Вот почему я очутилась здесь. Вот почему я должна здесь остаться. Я тоже убила своего ребенка», — сказала она.
ГЛАВА XXVI
— Не люблю я говорить такие вещи про блатных, но сказать по чести, Китти Коньяк — самая что ни на есть легавая, — жаловалась Бэрди Уоллоп. — Когда вы будете с ней разговаривать, мисс Виккерс, помните, что она сейчас же все передаст миссис Битлик. Доктор Сорелла сказал этой сволочи Китти, что они морят Джо Филсон голодом, а она на него и донесла. Если вам захочется поплакать кому-нибудь в жилетку, — а по мне, так это иногда очень даже полезно, — вы идите и выкладывайте все Джесси Ван Тайл. Вот это душа-человек! Когда я с ней говорю, я чувствую, что уже почти исправилась. Но потом мисс Пиби начнет жевать мочало, и такое меня зло берет, что я как выйду отсюда, так уж постараюсь насолить всем жителям этого проклятого штата — пусть бы не сажали меня сюда к таким вот Пиби, Биглик и Кэгс… За одно только могу сказать спасибо старой курве Кит — это она прозвала Пиби «Богомольной шлюхой», а мы-то, дурочки, называли ее «Безмозглой курицей».
Мисс Китти Коньяк, при крещении (если только ее крестили, что, впрочем, весьма сомнительно) нареченная Кэтрин Мик, была шантажисткой, карманницей, аферисткой, хипесницей, торговкой кокаином, наводчицей, притонодержательницей и просто воровкой. Разумеется, она не должна была бы сидеть в этой сравнительно провинциальной тюрьме. Китти считала, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она ловко водила за нос полицию в Чикаго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Монреале, отсидев в общей сложности всего каких-нибудь два-три года. Но стоило ей похитить в Пирлсберге самого заурядного ребенка, как, невзирая на все возмущенные заявления, будто она супруга английского баронета (на суде Китти упорно именовала своего супруга «его высочеством») и будто ее любимый старый отец лежит на смертном одре, она получила шестнадцать лет. Несмотря на весьма щедрые денежные подарки родственникам членов комиссии по досрочному освобождению, Китти грозила серьезная опасность отсидеть не меньше пяти лет, хотя теперь похищенный ребенок больше уже не просыпался с криком ужаса по ночам.
Тридцатипятилетняя Китти Коньяк обладала бархатным голосом, волосами цвета красного дерева и руками греческой богини.
В разные периоды своей жизни она доверительно сообщала, что родилась в штате Айова, в Техасе, в Ирландии, в Нью-Йорке и в Лондоне. Лондон она знает прекрасно, рассказывала она Энн. С его высочеством, своим мужем, она частенько прогуливалась по Сэвилроу до самого Букингемского дворца, и, хотя и не была лично знакома с королем, они всегда улыбались друг другу на скачках в Брайтоне, что в графстве Корнуэлл, немного севернее Лондона.
В тюрьме Китти была старостой женского отделения не только потому, что каждый месяц у нее неизвестно откуда появлялись деньги и на них она покупала подарки: надзирательницам — шелковые чулки и конфеты, а мужчинам-служащим — сигары и забавные французские журнальчики, — но еще и потому, что была единственной заключенной, способной усмирить остальных арестанток. Ночная надзирательница миссис Кэгс с восхищением рассказывала, что Китти одним своим взглядом может вызвать эпилептический припадок у Эглантины Инч. Китти действительно могла это сделать. И делала. Она официально числилась помощницей миссис Кэгс и по ночам фактически оставалась единственным представителем власти. Она уговаривала миссис Кэгс идти спать, поддерживала идеальный порядок и успевала еще принять капитана Уолдо в гимнастическом зале. В нарушение всех тюремных правил Китти носила жемчужное ожерелье и туфли на высоких каблуках, а новая синяя полосатая форма, отнюдь не напоминавшая застиранное кухонное полотенце, едва доходила ей до колен.
