Месяц был небогат событиями, и выступление Энн произвело сенсацию. Президент колледжа, сестра весьма популярного епископа епископальной церкви, была тем не менее чрезвычайно набожна. Она вызвала Энн, чтобы увещевать ее, и читала ей вслух Ньюмэна[55] — раннего ортодоксального Ньюмэна, еще не впавшего в ересь.

На специальном собрании руководителей ХАМЖ перепуганная анемичная девица по имени Сара, к великой досаде Энн, громко молилась за спасение ее души. Как ни странно, но не прошло и недели, а Энн уже казалось, что этот свой душевный кризис она пережила и забыла много лет назад.

Она могла говорить об этом только с доктором Харджисом, но уж никак не с Юлой, которая все время норовила обвить ее своими тонкими потными руками.

Немножко презирая страхи Харджиса, Энн все же чувствовала, что он делит с ней опасность изгнания. Кроме того, он был мужчиной, а она так нуждалась в защите, которую — так ей по крайней мере говорили — могли обеспечить слабой женщине только мужчины.

Наступил ноябрь, и для встреч возле пушки стало слишком холодно. Однако осуждающие взгляды добродетельных молодых особ из ХАМЖ были слишком неприятны и Энн и Харджису, так что они не могли воспользоваться единственной во всем колледже удобной комнатой отдыха, которая помещалась в здании Ассоциации. Речь идет не о зале заседаний, где стояли ряды скромных стульев, висели фотографии прежних выпусков, с которых глядели унылые очкастые физиономии, а на столах были разложены миссионерские журналы, но о кафетерии с маленькими разноцветными столиками, где каждый вечер можно было наблюдать, как преподавательница геологии угощает чаем со сдобными булочками пастора первой универсалистской церкви, а рослая молодая женщина, заведующая кафедрой физической культуры и член совета колледжа, которую, по слухам, видели в Нью-Йорке у Мокена с папиросой в зубах, приютившись в уголке с ветреным владельцем магазина готового платья из городка Пойнт-Ройял, хихикает, поглощая вафли с кока-кола, или наблюдать аналогичные эротические сцены.

Такая сравнительно стерильная жизнь в кафе вполне устроила бы Энн с Харджисом, но они не выносили болтовни, были поглощены друг другом и потому встречались в приемной общежития Энн — в чулане под лестницей, в котором находился огромный ржавый калорифер и шесть жестких кресел.

— Ненавижу эту дыру! — проворчал Харджис. — Давайте в субботу удерем за город.

— Нарушение правил, Глен.

Хотя Энн закрыла глаза на его трусость, хотя они снова были друзьями, которые без обиняков, свободно обмениваются мыслями, она уже не считала его старшим офицером, называла просто Глен и отказывалась отдавать ему честь.

— К черту все правила! — взвизгнул он.

— Конечно. Но только я не хочу, чтобы меня исключили. Слишком много хлопот.

— Вам, то есть я хочу сказать нам, нечего опасаться. Вот что. Прошлую субботу я бродил по горе Абора и наткнулся на заброшенную лесную сторожку — даже дверь сорвана. Замечательное место для пикника на лоне природы. В лачуге есть деревянный стол, и оттуда открывается прекрасный вид на долину. Припасы куплю я — вам девчонки проходу не дадут расспросами. Ну соглашайтесь же! Вырвемся из этого проклятущего монастыря и станем людьми. Мне до смерти надоело быть жалким учителишкой — никогда нельзя сказать то, что думаешь. У меня есть один приятель, мой однокашник, он занимает ведущее положение в чикагской рекламной фирме и зовет меня к себе. Ну, давайте устроим пикник! Вам нечего бояться, Энни, в пустыне я тоже веду себя прилично.

— Я ничего не боюсь. Абора?

— Да. Поднимитесь по литтисвилской дороге и ждите меня у старой кирпичной церкви в будущую субботу ровно в полдень. Так вы согласны? Согласны?

Лесная хижина, пикник на открытом воздухе, вид на долину со склона горы, освобождение от осточертевшей толпы любопытных девиц — перспектива была слишком заманчивой. Колебания Энн длились не более секунды.

— В двенадцать? Хорошо, — утвердительно кивнула она. — Спокойной ночи!

Бояться его? О боже! И все-таки, хоть он насмешник и шалопай, глаза у него блестящие, а руки мускулистые.

Энн еще ни разу не видела Глена в английской зеленой спортивной куртке и в гольфах. В общем, костюм этот можно было считать английским, так как он был куплен в универсальном магазине Маршалл Филдз в Чикаго вместе с чрезвычайно изысканным и артистичным оранжевым шелковым галстуком. А заплечный мешок, с гордостью поведал он ей, — настоящий немецкий рюкзак, с которым он путешествовал по Шварцвальду.

В своей зеленой куртке Глен выглядел даже здоровее, чем обычно. Беззаботно напевая, он легким шагом шел вперед, словно у него за спиной вовсе не было никакого рюкзака. Несмотря на все свое европейское великолепие, он как бы принял ее в свою компанию — словно они оба были студентами или, наоборот, преподавателями. По дороге он не произносил никаких высокопарных речей, а весело и фамильярно рассказывал ей всякие сплетни: про то, что президент носит мужские кальсоны, а сверху натягивает толстые нитяные чулки; про страстные, томные взгляды, которыми его преподобие профессор Соглс провожает рослую преподавательницу физической культуры, а ведь его терпеливая бедняжка жена лежит прикованная к постели; про жену профессора Джасвича (преподавателя французского и испанского языков), которая, по слухам, пишет за него все лекции и проверяет все контрольные работы.

— Она ужасно умная женщина. Но, говорят, она пьет коктейли! — сказала Энн. Ей было очень стыдно, но она просто упивалась этими сплетнями — как, впрочем, и следовало ожидать.

— Коктейли? А что, собственно, плохого в коктейлях, мой храбрый юный друг Энни? Жаль, что у нас не будет сегодня коктейля.

— То есть как что плохого? Они же разрушают мозговую ткань! Это доказано наукой! Это написано во всех учебниках физиологии!

— Вы прочли все учебники физиологии? И даже русские и испанские? Молодец!

— Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!

— Разумеется! А вы понимаете? Дело в том, что коктейль может быть вам только полезен. Он может заставить вас отказаться от преувеличенно серьезного отношения ко всяким пустякам, чтобы вы стали хоть немного напоминать веселое человеческое существо из плоти и крови. Неужели вам не хочется хоть раз почувствовать вкус настоящей жизни — познать любовь или войну?

Он был настойчив, словно тыкал ей пальцем между ребер. Энн стало не по себе.

Впрочем, в остальном он не выказывал ни профессорской небрежности, ни мрачной влюбленности.

Это было похоже на сцену из ковбойского боевика или из романа про грубого горца — настоящего мужчину, который похищает хрупкую городскую девицу и делает ее счастливой. Хижина была самая настоящая, сложенная из обмазанных глиной бревен. Дощатый пол, пустые нары, ржавая железная печка, а посредине — грубый деревянный стол. Через распахнутую дверь открывался вид на каменистый луг, спокойно спящий под толстым снежным покровом, и на темные кучки елей внизу в долине. Энн чувствовала себя так, словно, покинув территорию Пойнт-Ройялского колледжа, очутилась в прошлом столетии и живет жизнью первых поселенцев Среднего Запада, жизнью трудной и здоровой, как чистый морозный воздух гор.

А Харджис — разве не соединил он в себе романтику пионера и достоинства Культурного Путешественника?

— За дело! — скомандовал он. — Вон там куча щепок и хвороста — я собрал их, когда приходил сюда в прошлый раз, и, если уж на то пошло, должен признаться, что делал это с робкой надеждой, что они нам с Энни пригодятся! Ну, пошевеливайтесь! Вот спички. Сделайте полезное дело — пока я буду распаковывать мешок, разведите огонь.

Но вместе с бутербродами, крутыми яйцами и кофейником Культурный Путешественник извлек из рюкзака узкую коричневую бутылку.

— Ой, да ведь это вино! — удивилась Энн.

— Конечно! Это рейнвейн. Настоящий!

— Знаете, я ведь ни разу не видела бутылки с вином. Разве только на картинках.