— Можно погулять по парку, — предложила Мальвина.

— Да, верно.

Они не сделали и шагу к выходу.

Они уселись на широкий подоконник.

— Вообще-то мне надо бы съездить в город к пациентке, а потом вернуться, — сказала Мальвина.

— А!

Мальвина не поехала.

Прошла тридцать одна минута.

Когда миновал бесконечный час и они вернулись, сбегав в закусочную, Энн, запинаясь, произнесла:

— Я только пойду осмотрю здание, на несколько минут. Подожди меня здесь.

Ей было необходимо побыть одной. Оставшись сама с собой, она обязательно придумает, что можно предпринять — что-нибудь умное и дельное.

Но она ничего не придумала. Она продолжала чувствовать — себя такой же беспомощной в неудержимо мчащемся экспрессе Закона, как Лил Хезикайя в руках капитана Уолдо.

И вдруг она увидела Барни с женой и дочерьми. Они сидели в пустом зале спиной к полуоткрытой двери. И пока Энн смотрела на них, даже не сознавая, что подглядывает, до такой степени она чувствовала себя членом этой семьи, она услышала высокий, ровный голос Моны:

— Настоящие страдания выпадут на нашу долю, ведь нам придется смотреть в лицо позору, который ты на нас навлек, тогда как ты будешь избавлен от этого. Но мы будем ждать, когда ты выйдешь, снова понесем свой крест и постараемся исполниться такого же всепрощения…

— Да ну? — хрипло спросил Барни.

Энн обратилась в бегство.

Присяжные вернулись в семь минут пятого. Зал наполнился публикой так быстро, что Энн в сутолоке лишилась утешительной близости Мальвины и оказалась притиснутой к Моне, по другую сторону которой сидел Барни.

— Как вы решили: виновен или не виновен? — пробубнил секретарь суда.

Старшина буркнул:

— Виновен.

Энн взглянула на Мону. Губы у той шевелились. Она молилась. Энн взглянула на Барни. Он тоже молился. Но Энн глядела и не видела — она тоже молилась.

Когда два судебных пристава вышли из-за барьера, Барни встал, кивнул им, шагнул вперед и сел между ними — осужденный преступник.

Судья не тянул с приговором. Он, очевидно, давно приготовился. Свою высокопарную речь он завершил словами: «Дабы вы могли раскаяться и, если это будет возможно, снискать прощение; дабы, предаваясь день за днем размышлениям, вы поняли, что никогда еще не было совершено преступление, которому было бы так мало оправдания, я приговариваю вас к шести годам каторжных работ».

Барни повели к двери в глубине зала. Энн чувствовала, что должна подбежать к нему, попрощаться с ним. Но она не могла двинуться с места. В полном отчаянии от этой пытки, не сознавая, что делает, зная только, что женщина рядом с ней тоже часть Барни, как и он часть этой женщины, она схватила ее за руку.

Мона вырвала руку, вскочила на ноги и, взглянув на Энн, простонала: «О-о-о!»- точно наступила на гремучую змею. Затем, проталкиваясь через толпу, она бросилась из зала, а Энн, сгорбившись, осталась сидеть на месте, и вся ее гордость, достоинство и мужество покинули ее.

Доктор Виккерс увольняла (или, как выразилась она сама, «выгоняла») свою заместительницу, милейшую миссис Кист.

— Я предоставляю вам возможность подать в отставку, Кист, как это всегда предлагают трусливые начальники. Если вы откажетесь, я вас уничтожу. Вы строили против меня козни с самого первого дня, как я сюда поступила. Не думаю, что вы действительно брали взятки. Вы просто старались перерезать мне глотку. Поэтому, если вы подпишете эту бумагу… это ваше заявление об уходе написано очень скромно и прилично, я знаю — сама писала.

— Вы думаете, мисс Виккерс, что вам это сойдет с рук? У меня есть друзья…

— Да, я знаю. Вчера в одиннадцать вечера вы посетили сенатора О Тулогэна в его доме. Нет, я не нанимала частного сыщика, но у меня есть друзья среди полицейских. И есть, смею думать, подробные записи всех ваших происков, только я не держу их здесь, в конторе, так что бессмысленно пытаться подыскивать шифр к моему личному сейфу по вечерам, когда я ухожу домой…

— Вы, вы… Знаете что, мисс Виккерс…

— Доктор Виккерс, с вашего разрешения.

— Мне плевать, что вы там про меня знаете. Зато мне о вас многое известно! Хорош будет у вас вид, доктор Виккерс, начальник тюрьмы мисс Виккерс, миссис Сполдинг, или как вас там еще зовут, если я возьму и объявлю, что вы любовница жулика-судьи, который отбывает срок в Мейнуоссетской тюрьме? Ну, попробуйте только обвинить меня в чем-нибудь, увидите, какие обвинения я выдвину против вас! Не буду я ничего подписывать!

— Кист, это доказывает только, что вы ничего не поняли. Мне решительно все равно, в чем вы будете меня обвинять. Пусть я даже потеряю свое место — мне все равно, только бы избавиться от такого заразного микроба, как вы. Я буду даже рада заняться коммерческой деятельностью, зарабатывать большие деньги, — а это у меня получится! Между прочим, почему вас не отдали под суд за убийство, когда в исправительном доме Фэрли умерла женщина, которую вы подвесили за большие пальцы? А довели ли до вашего сведения, что прокурор, который вам покровительствовал, умер два месяца назад? Ладно, хватит пререкаться. Подпишите, и мы расстанемся добрыми друзьями, без злобы.

Миссис Кист подписала.

Энн сидела за столом, рисовала лабиринты на промокательной бумаге и размышляла: «Противно! Какую мелодраму разыграла! Разве в этом заключается руководство персоналом? Какая дешевка! Впрочем, нет, не стану перед собой оправдываться! Мелодрама не такое уж редкое явление в наши дни. Налетчики отправляют на тот свет бутлегеров. Премьер-министров убивают. Авиаторы падают на лачуги и, сгорают вместе с живущими там старушками. Детей похищают и убивают. Королей выгоняют из их стран, и они голодают в дешевых гостиницах. Методистских епископов обвиняют в том, что они играют на бирже и мошенничают на выборах. Миллиардеры кончают с собой, и потом оказывается, что они подделывали чеки. Пятилетние мальчишки в тихих пригородах играют в гангстеров и убивают трехлетних малышей, а настоящий гангстер, пристрелив человека, тут же мчится домой, чтобы преподнести своей дорогой мамочке букет анютиных глазок в честь дня ее рождения. Маленький, тощенький индус,[204] питающийся одним козьим молоком, опрокидывает расчеты всей Британской империи. Четырнадцатилетних негритянских подростков приговаривают к смертной казни за изнасилование,[205] которого они не совершали, и члены Верховного суда торжественно утверждают приговор. Подводные лодки не всплывают, а аэропланы падают. Здания вырастают до ста этажей. Пятнадцатилетние мальчики разъезжают в автомобилях по большим магистралям со скоростью семьдесят миль в час, и случается даже, что они никого не давят. Стодвадцатимиллионный народ позволяет нескольким фанатикам отучить себя от пива и приучить к ядовитому джину. Заведомые убийцы разгуливают на свободе и обедают с судьями. Английские пэры попадают в тюрьму за мошенничество с акциями. И мне кажется, что я не в состоянии была бы перенести эту невероятную мелодраму с осуждением Барни, если бы не была мелодраматична с Кист. Жаль, что она не осмелилась дать мне бой. Я бы гордилась, если бы весь мир узнал, что Барни — мой любовник!»

Она побывала в Мейнуоссетской тюрьме.

Для нее, знатока тюрем, не было ничего зловещего в угрюмых стенах, которые, словно памятник над заживо погребенными, устремлялись вверх, вырывая квадрат из грозовых июльских туч. Не было ничего страшного в часовых, вырисовывавшихся на стенах с винтовками в руках. Ее не пугала мысль, что здесь заключен Барни — преступник и каторжник. Она слишком привыкла к каторжникам, чтобы смотреть на них как — нибудь иначе, чем на остальных своих знакомых. Но ее с новой силой охватило ощущение тупой бессмысленности всей тюремной системы и ребяческой уверенности этого большого младенца — государства, — что каменные стены, железные решетки, скверная пища и надзор тюремщиков, неспособных по глупости быть трамвайными кондукторами, каким-то чудесным образом превратят таких узаконенных бандитов, как Барни Доу Долфин, в запевал ХАМЛа.