Энн становилось не по себе. Ничего нового в этом для нее не было. Еще слушая курс физиологии в Пойнт — Ройяле, она узнала о посторонней, не имеющей к ней отношения вещи, именуемой «полом». Она слышала, как Мальвина Уормсер говорила о проститутках мужского и женского пола, о темных пропастях, скрытых за серебряной завесой каждого храма. Но между мудрой и уютной Мальвиной Уормсер и смакующей эти вещи Беллой Геррингдин была такая же разница, как между отцом Энн и Лейфом Резником. Конечно, Мальвина и отец были гораздо более порядочными людьми. «Но мудры ли они? — гадала Энн. — Нет, дело не в этом, — уверенно отвечала она себе, — просто у них никогда не было склонности к самолюбованию».

— Послушайте! — обратилась она к доктору Геррингдин. — Почему надо все время говорить об извращениях? Мы ведь все не настолько наивны, чтобы думать, будто детей находят под капустой.

— Да, радость моя, но вы настолько наивны, что думаете, будто дети родятся обязательно! И в каком смысле «извращения»? Разве можно называть извращением то, что, встречаясь постоянно, становится статистически достоверным? Существуют дикие племена — это по части твоего путешественника, Нелл! — которые считают неприличным смотреть, как другие едят. Нам это непонятно. Всякое проявление пола так же нормально, как есть пищу, переваривать ее и извергать из себя.

— Возможно. Но почему-то мы не говорим все время о еде и не прячемся по углам, чтобы шептаться о ней! — возражала Энн. — Если бы мы только и делали, что разговаривали о еде, было бы очень скучно. Существуют на свете толстяки, готовые часами рассказывать о чудесных трюфелях, которые они ели в Дижоне, и о почках, которыми они обжирались в Барселоне. Вам они нравятся? А вообще, нормально это или нет, но, по-моему, человек, который считает, что есть бифштексы наивно, и питается исключительно пряностями и камамбером, теряет в жизни очень много приятного!

— Энн, милая девочка, я всегда утверждала, что деятельность на ниве социальных преобразований сродни богословию. Вы прибегаете к типичной уловке проповедников, выдавая метафору за аргумент.

Если у Энн изыскания Беллы Геррингдин в области половых извращений вызывали раздражение, то Элеонора слушала, как завороженная, и под этим гипнозом стала откровенной.

— Я согласна с тобой насчет мужчин, Белла, — сказала она. — Они свиньи. Я не могу обойтись без них…

— О, когда-нибудь ты прозреешь!..

— …но они мне отвратительны. Хуже всего, что каждый из них, давая волю похоти, с жеманством старой девы делает вид, будто ничего не происходит. Они будут целый вечер шляться за тобой по пятам с отвисшей губой, а ты не должна ничего замечать. Но если женщина достаточно прямодушна и позволит себе намекнуть, что она не прочь сделать то, чего им больше всего хочется, они будут шокированы. Женщина не должна иметь страстей! Сиди и дожидайся, пока они начнут многозначительно покашливать, а потом разыгрывай удивление, словно только сейчас поняла, чего они добиваются. А если в один прекрасный вечер они вдруг ощутят себя благородными и добродетельными и не найдут у тебя поддержки, как они возмущаются, с каким целомудрием и жестокостью! Хотя двадцать четыре часа назад ты и видела их в самом непотребном виде.

— Разве я тебе не говорила всего этого? — промурлыкала доктор Геррингдин и, подойдя к Элеоноре, взяла ее за подбородок, запрокинула ее голову и улыбнулась, глядя ей в глаза.

Энн встревожилась. Еще больше она встревожилась через неделю, когда Элеонора объявила, что Белла переезжает к ней. Но при этом Элеонора была так безмятежно весела и естественна, что Энн стало стыдно.

— Я рада, что Белла будет жить у меня, — сказала Элеонора. — Она, конечно, псих. Обожает шокировать людей, рассказывая про всякие дикие извращения. Притворяется даже, будто восхищается жестокостью. Но я-то знаю ее. В действительности Белла — одна из самых трудолюбивых и разумных femmes,[107] каких я знаю.

Надеюсь, что ей понравится мой новый ухажер. Он прелесть, ты должна познакомиться с ним. Старший офицер на транспортном судне, чудо-парень, прихлопывает подводные лодки, точно комаров. Пусть-ка Белла попробует невзлюбить его.

Но Белла, видимо, его невзлюбила.

Месяц спустя после того, как она переселилась к Элеоноре и добавила к обстановке большой запас ликеров, несколько десятков картин, изображавших молодых женщин, не отличающихся излишней скромностью, и книжный шкаф с немецкими книгами по вопросам пола, неуклюжие, но простодушные мужчины, имевшие обыкновение смотреть на Элеонору, облизываясь, понемногу начали исчезать — их заменили теперь томные юноши с накрашенными щеками.

Энн было тяжело наблюдать, как Элеонора, такая независимая во времена Особняка Фэннинга, некогда убийственно высокомерная с наглыми нарушителями порядка на митингах, теперь оказалась в полном подчинении у доктора Геррингдин. Белла прерывала беспечную болтовню Элеоноры ядовитыми замечаниями, холодным молчанием отвадила от дома прежних приятелей Джорджа Юбенка, за которых еще цеплялась Элеонора, и успокаивала Элеонору горячими ласками, когда та расстраивалась чуть ли не до слез. С изумлением Энн наблюдала, как Элеонора робко ищет у Беллы одобрения всем своим словам и поступкам. Ради Беллы Элеонора, всегда презиравшая женское кокетство, стала носить шелковый пеньюар абрикосового цвета, расшитый черными павлинами, и серебристые домашние туфли с помпонами.

— Ты не ценишь Беллу, — жалобным тоном говорила она Энн. — Она принадлежит к числу посвященных. Раньше я смеялась над всякими тайнами, открытыми лишь немногим, но тогда я была дура. А она научила меня понимать.

— Что понимать, Христа ради?

— Все. Жизнь: Подлинный страстный смысл жизни. И, пожалуйста, не божись. Белла этого не любит.

— И это говоришь ты, Элеонора?

Прибрав Элеонору окончательно к рукам, доктор Геррингдин внезапно стала с ней обращаться с ледяной холодностью и принялась покорять Энн. Теперь она щурила глаза, глядя на Энн. Гладила по плечу ее. Изящно играла мундштуком, разговаривая с Энн. И мурлыкала только ради нее. Она сообщила Энн, что в ней, в Энн, таятся сокровища еще не выявленных способностей любить. И, улыбаясь, чуть не подмигивая Энн, она все время вела себя так, словно они с Энн взрослые люди, которые втихомолку потешаются над глупой девочкой Элеонорой.

Элеонора день ото дня становилась все более изможденной и дергалась, как наркоманка. У Энн даже возникло подозрение, не прибегает ли она действительно к наркотикам. Упомянув однажды в разговоре кокаин, Энн заметила, что доктор Геррингдин неловко умолкла.

Элеонора утратила даже ту неявную красоту, которая при всей ее костлявости таилась в ее умных, дружелюбных глазах, в нежном смуглом лице. Об этом не преминула ей сообщить милейшая Белла и повторяла это не раз шутливым тоном, а Элеонора сидела с вызывающе веселым видом, только ногти одной ее руки глубоко впивались в ладонь другой. Как-то раз, когда Элеонора ходила за Беллой по студии, допытываясь, в чем она провинилась, чтобы испросить себе прощение, доктор Геррингдин прошипела:

— Оставь, милая Нелл, какое это может иметь значение? Ровно никакого. Стоит ли об этом говорить? Конечно, ты сама предложила приготовить ужин к моему приходу…

— Но ты же сказала, что позвонишь, если захочешь ужинать!

— …А когда я пришла поздно, совершенно измочаленная, полагая, что ты все-таки догадаешься, оказывается, ужина нет и в помине. Как и следовало ожидать.

— Я так виновата! Белла! Милая! Мне очень неприятно! Право, ужасно неприятно!

Тут Энн не выдержала и злобно выпалила единым духом:

— Нуяпошладомой!

— Радость моя, мы вам надоели, — заворковала доктор Геррингдин. — Такой идиотский спор! Клоска Энни посла домой? Не уходите, моя прелесть! Пожалейте меня — мне предстоит веселенький вечер, если вы уйдете! Нелл будет взвинчивать себя до тех пор, пока не впадет в ипохондрию викторианских времен или, чего доброго, доведет себя до обморока, чтобы показать, как она аристократична. Подождите, Энн, я пойду с вами.