Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора — более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично — с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого, — в профилактических целях. «Да господи, у меня и в уме нет никаких целей!» — восклицала Зарема. «Нет, вы меня неверно поняли, — говорил старик. — Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем». — «Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить». — «Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем». Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы; и однажды подслушала — нечаянно, разумеется, — как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.

Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, — Доктор.

Доктор приезжал на белых «Жигулях», выходил, поблескивая большими очками в массивной оправе и лысиной, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.

Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого был сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?

Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.

«А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?» — спрашивал старик.

И один их диспут неожиданно перетек из теоретической плоскости в плоскость практическую. Как раз в момент этого перетекания Алекс вышел во двор по нужде и наткнулся на кого-то, рыщущего в развалинах сарая. Это был Доктор.

«А, это ты? Не спится?» Алекс промычал что-то. «Мне нужна проволока», — сказал Доктор. Алекс смотрел на его мерцающее в отсветах фонаря нетрезвое лицо, как будто набросанное кистью импрессиониста. «Колючая, — уточнил Доктор. — Не знаешь, где взять?» Алекс видел ржавый клубок на крыше гаража ветерана Рымко. «Как же ее достать?» — спросил Доктор. «Влезть по вязу», — еще сонно ответил Алекс. «Ты не мог бы сделать одолжение…» Алекс переминался с ноги на ногу, поеживаясь в трико и одной майке. Ночь была прохладная. «Это принципиально, — сказал Доктор. — Будь добр». — «Ладно, — отозвался Алекс, — сейчас». И, побывав в скворечнике, он, вскарабкался по вязу и сбросил клубок проволоки. Когда он спрыгнул на землю, из темноты появился Валентин Михайлович в плаще и вязаной шапке, надвинутой на брови. «Алеша?.. — Он улыбался, протянул руку и потрепал его по плечу. — С нами?» Алекс оглянулся на Доктора. Тот клацал кусачками, отрезая проволоку. «Верно! Хватит интеллигентских разговоров, — продолжал Грончаков. — Пора действовать. Устроим революцию роз — из колючей проволоки». Алекс пребывал в замешательстве. «Да ладно, возьмем всю!» — сказал Доктор, поднимая клубок. «Прекрасно! — отозвался Грончаков с каким-то ожесточением и сжал плечо Алекса. — Едем дарить ее истукану». Алекс уже начал смутно догадываться, в чем дело; они как-то уже говорили с Грончаковым об этом. Алекс замялся. В отличие от новых заговорщиков он был абсолютно трезв. И вообще-то ему хотелось спать… Но ведь он соглашался с пафосом речей Грончакова против Истукана? Да или нет? Да, соглашался и с большим энтузиазмом. Вот — наступило время отвечать за свои слова.

Алекс сказал, что сейчас вернется. Ему нужно было одеться.

Но Светка не спала.

— Ты куда? — громко и отчетливо спросила она, бесшумно одевавшегося во тьме мужа. Он застрял головой в свитере.

— На двор.

— Ты уже был там, — спокойно проговорила Светка.

— Ну и что, — отвечал он со свитером на голове, — надо еще раз.

— Эти маргиналы снова что-то затевают? Как меня достало все. Тараканы, щи, плесень на стенах.

— Надо обработать их купоросом, — деловито заметил из свитера Алекс.

— Заодно и меня, — сказала Светка.

— Зачем? — настороженно спросил сквозь свитер Алекс.

— Чтобы я не чувствовала себя плесенью в твоей жизни!

Алекс втянул сквозь колючую ткань воздух, выдохнул и стал раздеваться. Да, тут был застарелый конфликт. Светка больше не хотела жить в этом месте, в этих руинах. Все началось с поломки каблучка; они собирались на свадьбу к ее лучшей подруге, дурацкая история…

И дарители розы войны уехали без него на призрачно белых «жигулях» с колючей проволокой в багажнике.

Сначала они завернули в гараж и наполнили канистру смесью бензина и солярки. После этого направились в центр Глинска. Первый же гаишник, остановивший их, пресек бы революцию ржавых роз на корню: Доктор хотя и проглотил сразу три таблетки «Антиполицейский» и вроде бы перебил запах, но не протрезвел, говорил слишком звучно, жестикулировал и двигался с излишней резкостью. Но, как это обычно бывает со стихийными авантюристами, они беспрепятственно проехали через центр города и остановили автомобиль в переулке за Домом офицеров.

Вышли.

Доктор предлагал Грончакову остаться в автомобиле, но тот был непреклонен. Он давно собирался сделать что-либо подобное, отомстить системе. И уж лучше Доктору задуматься, у него все-таки семья, будущее. А старику уже нечего терять.

Доктор достал из багажника канистру и заметил, что предпочел бы динамит… Он даже приостановился, что-то соображая. Но Грончаков выпрямился и глухо с угрюмой решительностью проговорил, что если они замешкаются, начнут откладывать, то скорее всего ничего не сделают. Здесь и сейчас!.. Впрочем, коли Доктор передумал…

Доктор зашагал вперед с канистрой. Грончаков в старом плаще и вязаной шапочке (доктор убедил его не надевать шляпу, слишком приметно, да и неудобно, слетит — будет вещдок) двинулся следом, неся шар колючей проволоки.

Окна Дома офицеров сияли, из-за них доносилась глухая музыка. Там проходила какая-то вечеринка. Перед парадным крыльцом стояли автомобили. Доктор с Грончаковым переглянулись и пошли дальше, стараясь держаться в тени, подальше от фонарей. Цель их ночной вылазки уже была видна. Оглянувшись, они быстро приблизились к объекту, возвышавшемуся на небольшой площади между жилым сталинским внушительным шестиэтажным домом с магазином на первом этаже и сталинским же зданием с колоннами, где сейчас находился колледж (в нем когда-то и преподавал старик). Это был памятник председателю Всесоюзного общества пролетарского туризма и Шахматно-шашечной ассоциации СССР, участнику альпинистских экспедиций на Памир, доктору государственных и правовых наук, первому прокурору республики, вдохновенному трибуну плахи и топора. Бронзовая его фигура в солдатско-рабочей тужурке, галифе и сапогах, с хищно протянутой, хватающей что-то, точнее — кого-то, рукой, стояла на небольшом кургане из булыжников, очень напоминающих черепа. Когда по всей стране валили гранитных и бетонных ильичей, а главного чекиста в Москве вздернули на кране, здесь, в тихом богоспасаемом Глинске с цветами и речами открывали памятник автору гениального умозаключения о том, что главная улика — признание преступника. Увидев из окна колледжа — тогда это был еще техникум — водружаемого на курган черепов монстра, Грончаков выругался, чем немало повеселил аудиторию. Аудитории он посоветовал не ржать, а читать Солженицына, который мастерски набросал проект памятника этому человеку. Проект был таков, дословно: «…там такие низкие нары, что только по пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад. И во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает». Дело в том, что у Пахана было такое правило: рано или поздно пускать в расход рьяных исполнителей, сваливая на них всю тьму мертвяков — с своей-то шеи. Оказался в Бутырке и прокурор. Кому пришло в голову ставить ему памятник? Мало, что ли, строчек в энциклопедиях… Родственникам бы помалкивать и памятник запретить, какая уж тут память, к чему дразнить гусей? Еще раз высовывать зады нашей юстиции? Грончакова и старые памятники, все эти каменные гости из кошмарных снов прошлого, раздражали, растлители умов, — «А разве Ульянов-Ленин не растлитель? Растлитель. Кого теперь завлечешь идеей коммунизма? Он хорошо поработал на мировую буржуазию, на Семью, на Союз Хищников в малиновых пиджаках. Наступило время пираний. Теперь им будут ставить памятники». Грончаков считал вандализмом установку всех этих памятников, и то, что они собирались сделать с Доктором, нечаянно зацепившим в «ГУЛАГе» имя земляка, много и вдохновенно поработавшего на социалистическую Фемиду с чашами, полными крови и регалий, страха и говна, вовсе не казалось ему сколь-нибудь зазорным и противоестественным. Наоборот, это очень даже естественно: очиститься от скверны. Если в чьем-то доме побывали воры, все перевернули там, нагадили, — разве хозяева не должны заняться уборкой? По всей стране следует убрать окаменевшие кучи самозванцев. Или давайте установим монумент и Гришке Отрепьеву.