Вы обвиняете меня, его, всех, кроме себя самих, в искажении слова Пророка, но — Аллах свидетель! — мой муж никогда не говорил тех мерзостей, какие вы ему приписываете.

Потому что Мухаммад был лев. А вы — шакалы, напялившие шкуру льва».

Симон почуял опасность мгновенно, — было что-то в воздухе, что он тут же опознал, как волю Кифы. Собственно, именно поэтому, а не из-за подошедших к Александрии войск аравитян, он и переместился — сначала в Карийун, а затем и в Александрию. И сразу же понял: все сделано верно: город вовсю праздновал восход Сотпеса[86] и начало разлива Нила.

«Надо торопиться», — понял он и первым делом взял у ростовщика-генуэзца оставленные много лет назад деньги и за непомерную, поднятую голодом и ожиданием Конца Света, цену купил огромного красного быка.

— Хороший бык, — хвалили товар монахи, — специально для жертвы взращен.

— Доставьте в храм[87] Христа Спасителя, — сунул им еще с десяток монет Симон. — Жду через два часа. Мне понадобятся помощники.

Монахи удовлетворенно переглянулись.

— Мясо бедным семьям и нищим раздавать будем?

— Будем, — кивнул им Симон, — все будем…

Он знал, что монахи выручат с освященного мяса еще больше, чем от продажи быка, но это был уже их грех. Лично он обязан был сделать все строго по правилам.

— Зачем тебе жертвенный бык? — осторожно спросила уже начавшая понимать, насколько все серьезно, Елена.

— Ты посвящена Богу, — прямо ответил Симон, — а потому и зачать сможешь только от Него.

Царица Цариц побледнела.

— Ты уверен?

— Теперь — да, — кивнул Симон. — Но ты всегда можешь отказаться.

Елена опустила голову, немного помолчала и все-таки решилась.

— Я не буду отказываться от свершения своей судьбы.

В ее глазах стояли слезы.

Через час Симон договорился с настоятелем храма о скором изгнании всех прихожан и внеочередном проведении обряда — за совершенно немыслимые деньги, а еще через час монахи завели в храм быка, тут же, без спешки, но и не теряя времени, принесли его в жертву, слили освященную кровь в загодя приготовленные амфоры, сняли шкуру и перенесли шкуру поближе к алтарю и разделали мясо. А едва они, тяжело груженные жертвенным, вышли и закрыли за собой двери, Симон подтянул шкуру на священное место и кивнул Елене.

— Раздевайся.

Царица Цариц начала стягивать одежду, а он быстро развернул еще теплую шкуру, проследил, чтобы на теле Царицы Цариц не осталось ни единого лишнего предмета, и повел туда, куда во всем Египте женщин не водили уже двадцать восемь лет.

— Ложись.

Она легла, и Симон снова отметил, что она все еще прекрасна. Да, ее ноги и плечи были великоваты, бедра широковаты, а на некогда гладком и упругом теле появились обязательные в этом возрасте складки и складочки.

— Спокойно, — скомандовал он и быстро завернул ее в теплую, окровавленную шкуру. — Жди.

Отошел, стащил с себя рясу и подрясник, сорвал с шеи разлетевшиеся по каменному полу драгоценные бирюзовые четки и подошел к единственному, что оставалось от жертвенного быка. Голова Бога — из желтой, заляпанной кровью кости, с острыми чуть загнутыми внутрь рогами была просто огромна.

Симон с усилием поднял уже обрубленный монахами череп и с еще большим усилием водрузил на себя. Теперь все условия были соблюдены, и он — от имени Бога, коему Царица Цариц и была посвящена, — был вправе осуществить зачатие.

— Я иду.

Сила уже полыхала в нем рубиновым пламенем первой стены Иерусалима.

Мартина собрала Сенат вопреки желанию всех. Сенаторы понимали, что семья Ираклия уже обречена на отлучение от власти, и не желали слушать тех, кому никто в империи не подчинен. Однако императрица-мать приложила столько усилий, что отказаться было невозможно, и, конечно же, первым начал говорить Ираклонас.

— Я принял решение проявить милость и уже вызвал Филагриуса из ссылки, — громко, словами своей матери прочитал по бумажке пятнадцатилетний император.

Сенаторы молчали.

— Более того, видя, что святые отцы не слышат моих предостережений, — продолжил юноша, — и вносят в умы горожан сумятицу и страх, я уже отдал приказание о высылке из столицы всех духовных лиц следующих монастырей…

Император начал зачитывать список ненадежных монастырей, и сенаторы опешили. Монахи частенько принимали участие в мятежах, и то, что прямо сейчас делала Мартина, было очень верным шагом. Но такой отваги от нее не ожидали.

— Поскольку я так и не услышал ни от Боговдохновенных греков, ни от разумных евреев, ни от ученых сирийцев, ни даже от моих любимых армян ни одного предложения о войне с гуннами Кубратоса, я с болью в сердце принял предложение Папы Римского о вводе наемников-итальянцев в Кархедон.

Сенаторы охнули.

— Это невозможно!

— Мартина! Что это?! Что он говорит?!

Ираклонас с любопытством оглядел бушующий Сенат и, поняв, что его роль на сегодня исполнена, сел на трон и замер — с трогательной юношеской торжественностью.

— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?

— Только не наемники!

— Это же хуже, чем гунны!

Мартина подняла руку.

— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?

Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен — каждому лично.

— Вместо помощи появилось вот это письмо! — выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. — Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!

Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.

— Смотреть на меня! — закричала императрица. — Не смейте опускать глаз!

Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.

— Под стенами Константинополя варвары! — с напором продолжила императрица. — Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!

— Это не так… — осмелился возразить кто-то.

— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.

По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.

— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. — Хотите знать?

Сенаторы оживились.

— Ну, и… кто?

— Из вас — никто, — отрезала Мартина.

В зале воцарилась тишина.

— А кто же тогда? — спросил кто-то.

Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.

— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.

Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.

— А почему грегорийцы? — задал риторический вопрос кто-то недовольный. — В империи много достойных родов.

Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.

— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. — По отцу они армяне и более того, они — царственная кровь Ираклия.

— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. — А в империи много достойных родов…

Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.

— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?

Она подалась вперед.

— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?

Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.