– Понятно. Ты знаешь, Маргарита Ивановна просила тебя зайти.

– Директриса?

– Директор, – поправила меня Роза.

Наверно, зря я так с ними. Они же стали начальницами. Роза – замдиректора. Большие начальницы в своем маленьком коллективе. Да и не таком уж маленьком. В подчинении столько детей, а значит, и их родителей! И для других учителей Роза ведь тоже начальник, полагаю.

– А ты учителям тоже начальник?

– Что? – растерялась Роза. – Что ты говоришь? Не понимаю.

Она не понимает. А я хотела идти работать в школу и стать такой же? Не понимать обычных человеческих слов? Она бы поняла, но она сейчас настроена говорить официально, а официальный слог, по привычке, не содержит шуток.

– Роз, вот наш нынешний президент шутит где угодно. Не стесняется. Ты же знаешь. И правильно делает. Я не за президента, я за шутки. Так жить веселее. «Смеясь, человечество расстается со своим прошлым». Не помню, кто это сказал, но это очень правильно.

– Это сказал Карл Маркс, – спокойно пояснила мне Роза.

– Да, идея коммунизма с треском провалилась, а мысли хорошие были. Смеясь, расстается и, смеясь, мирится с настоящим – это уже от меня. Денег при этом столько же – как не было, так и нет, проблем – тоже. Но жить как-то лучше. И я вот – просто шучу. Ничего особенного.

– Да, – медленно ответила Роза. – Маргарита говорила, что ты немного странная.

– Да я сильно странная!

– Ладно. Я не могу долго болтать. Слушай, у нас тут учительницу русского переманили. Ушла с повышением. Ушла по знакомству в частный лицей директором. Сама каша манная – какой из нее директор! А у нас теперь словесники давятся от нагрузки, стонут.

– Так им денег платят больше, нет?

– Нет. Деньги теперь на учеников выделяют, что называется, подушно. Ты разберись в этом, пригодится. Поэтому к ученикам по-другому относятся. Каждого ценят.

– За деньги, которые на них выделяют?

– Аня, давай ближе к делу. Ты в школу идти не передумала? Хотя бы временно? А то у нас учителя падают от усталости, и уроки вести некому. А у тебя все-таки образование хорошее. Потом, может быть, кто-то найдется…

Я услышала всё, что сказала и не сказала мне Роза. Но я ведь хотела работать в этой школе? Чтобы через год Никитос бегал по коридорам старшей школы под моим присмотром. Он начнет задираться к старшеклассникам, они его будут бить, это точно. Хотела ходить по тем же коридорам, что и он, и Настька. Чтобы никто не обидел хрупкую Настьку. Собиралась я и общаться со своими пионерскими подружками. Теперь, правда, последнее обстоятельство у меня начало вызывать легкую панику. Кто-то из нас сильно изменился. Скорей всего, все. Ушли в разные стороны. Ну и ладно. Зато школа рядом с домом. Школа хорошая, крепкая…

Решено! Они сделали так, как хотела я. Кто-то где-то меня услышал и позвал ту учительницу русского и литературы в частный лицей. И для меня освободил место. А Игоряша еще говорит: «Бога нет! Есть естественный отбор!» По естественному отбору меня забраковали, а по другому, по тайному, – позвали. Иди, Анюта, работай в школу. Ты хорошая девочка, не слишком юная уже, но бодрая, крепкая, живая. И себя найдешь, и детям – чужим – что-то дашь, возможно. И свои будут тут как тут, присмотрены.

– Да, Роза, спасибо, я поняла. Когда приносить документы?

– А сегодня и приноси, что тянуть. Сможешь?

Я взглянула на часы и на себя в зеркало сбоку на стене.

– Смогу, – подмигнула я своему отражению в зеркале.

Приятно, когда твои проблемы решаются в высших сферах. Зачем только так сейчас все совпало? Чтобы я радовалась и заодно пасла своего маленького и очень активного Никитоса? Или для чего-то другого?

– Мамуль, тебе эта кофточка очень идет! – Настька за завтраком потянулась ко мне и погладила меня по груди. – Очень красиво.

– Ага! – активно согласился Никитос с полным ртом и изо всей силы неловко шлепнул ложкой по каше. – Ой…

– Силушка богатырская, Никитос, да ручки-криво-ручки! Ай ты, господи…

– Мам, извини, хочешь, я водой тебе замою… – Никитос, сам измазанный кашей до ушей, застыл с полной ложкой.

Я посмотрела на пятно на блузке.

– Да ладно! Я лучше переоденусь. Доедайте.

В своей комнате я быстро скинула нарядную блузку, которую я накануне купила, в стиле своей мамы – с большим односторонним жабо. В мамины времена асимметрии в одежде еще не знали. А сейчас – самая фишка. С одной стороны пусто, с другой – густо – взбитая пена кружев. Глупо и нарядно до безумия. Вот и хорошо, что Никитос не рассчитал и брызнул на меня. Не мое это. Подумав, я и костюм сняла. Надену как-нибудь… На праздник. Я влезла в привычные тугие брючки. Не знаю, мне нравится. Свитер подлиннее, поприличнее, белый, скажем, вот и нормально. Лишнего не видно. А у меня приятное подтянутое ощущение. И в белом я выгляжу мирно и свежо. Вчера убегались на лыжах с малышней и Игоряшей – так румянец на пол-лица. И косметика никакая не нужна. Кстати. Я сняла украшения, которые теперь ни к чему. Вот, всё привычно и нормально. Я волнуюсь, что ли? Ну да. Мне важно, как меня встретят.

– Мам, ты, главное, запомни, как их зовут. Поняла? – напутствовал меня Никитос. – А то у нас училка по английскому никого не зна…

– Учительница, Никита, а не училка.

– Ну да. Вот она… а-а-а… – Никитос, прыгавший на одной ноге, не удержался и упал в сугроб. И стал тут же громко хохотать, совершенно не собираясь вставать.

– Никита!

– Мам, он так и в классе хохочет, а Юлия Игоревна плачет, – сообщила мне Настька.

– Плачет? Отчего?

– Не знаю. От горя, наверно.

Я рывком за шкирку подняла Никитоса и стала отряхивать с него снег.

– Мам, плохо в темноте ходить в школу, правда?

– Правда. – Я поправила шапку Настьке, уцепившейся за мой карман. – Карман мне не оторви, за руку держись. Никитос, имей в виду, если ты не перестанешь Юлию Игоревну доводить, я тебя в другую школу переведу.

– В коррекционную? Я – за! Там уроков не задают. Ой, мам, кажется, зуб сейчас выпадет! – Никитос, не останавливаясь, полез всей пятерней себе в рот.

– Мам, он вчера на уроке один зуб себе вынул. И хотел еще Колянычу вынуть. Но Юлия Игоревна не разрешила.

– Насть…

Я не знала, что сказать. С одной стороны, я должна все это знать. С другой – получается, что Настька сейчас ябедничает на своего собственного брата.

– Так, знаете, люди, я вообще-то волнуюсь. Я первый день иду на работу. Хорош меня теребить по пустякам. Зуб свой оставь в покое, а ты, Настя… – Я взглянула на доверчиво хлопающую глазами Настьку.

Вот ведь слышит мой недовольный голос, а все равно смотрит доверчиво и нежно. А я, мать-сволочь, – за сына, потому что мне так природа велела. Любить сына. Когда-то он станет последним мужчиной, которому я захочу нравиться. Да и сейчас, собственно, единственный.

Я не стала ругать Настьку, переложила оба портфеля в одну руку и другой взяла ее замерзшую ладошку.

– Где твои варежки?

– Вчера промокли. Я их сушить положила…

– Ясно. Ты справилась с математикой? Я даже не проверила.

– Справилась! – радостно улыбнулась Настька. – У меня тоже зуб шатается, мам. Только я не дам Никитосу его вырывать.

– Хорошо.

Моя милая девочка, она давно привыкла к тому, что ее слушают только тогда, когда Никитос наконец наорется и замолчит, передыхая.

– А, да, вот, мам! – Никитос шел и стучал меня по руке до тех пор, пока я не посмотрела на него. – Мам, мам, мам! Я же чуть не забыл тебе сказать! Вот наша училка по английскому…

– Учительница! – теперь уже Настька поправила его и тут же полетела в снег.

– Все, народ, как хотите. Вы играйте, а я пошла. – Нагруженная их стопудовыми чемоданами с учебниками, я быстро направилась вперед.

– Ма-ам! – завыл Никитос за двоих. – Подожди! Я же не спросил вчера самое главное!

– Что?

– А ведь правда, что Воробьевы горы в честь Воробьевых названы? Значит, в честь меня и Настьки? Я сказал, а Юлия Игоревна долго ругалась… Она сказала, что у меня… м-м-м… как это… Насть, как это слово?