– И даже не гость столицы, – подтвердила я. – Он русский, москвич. Не знаю, в каком поколении, но обычный московский паренек. Дрался бы он с моим ребенком один на один – и вопросов бы не было. А так вопросы у меня появились.

– Анюта, задай вопросы в школе, иначе они тебя взорвут.

– Обязательно задам.

На следующий день перед первым уроком я действительно подошла к учительнице Никитоса.

– Юлия Игоревна, надо бы, наверно, с мальчиками этими из четвертого класса разобраться, да? Маленькие, а такая зверская агрессия, трое на одного, до крови, до увечий… С психологами, например, с завучем поговорить…

– Да, Анна Леонидовна, – наша учительница отвела глаза. – Там как раз с вами хочет психолог побеседовать… О… проблемах… Никиты.

– Со мной? О проблемах? Забавно. Хорошо, я подойду к ней. – Я внимательно посмотрела на первую учительницу своих детей. – А ваша позиция какая, Юлия Игоревна?

– Для меня все дети равны, – ответила она и поправила большой воротник своей вязаной кофты.

– Равенства природой не предусмотрено! – засмеялась я. – Увы! Один девочек защищает, другой копеечки на полу подбирает, третий – тырит мобильные телефоны.

– А для меня, – Юлия Игоревна сильно покраснела, и ее неровная кожа приобрела слегка багровый оттенок – на скулах, на подбородке, – они все равны. Они все дети. Их нужно любить. Любовь – это Бог.

– У Никиты Воробьева голова пробита и рука сломана, Юлия Игоревна, – негромко заметила я. – При чем тут Бог?

Она взглянула на меня совершенно непонимающими глазами.

– Бог – везде.

– Хорошо, – вздохнула я.

– А дети все равны, – упрямо повторила учительница, теперь уже багровая до ключиц. – Все равны, для меня все равны…

– Хорошо-хорошо, вы так не волнуйтесь! – кивнула я, секунду подождала, не спросит ли она, как здоровье Никиты.

Сильно разволновавшаяся Юлия Игоревна не спросила ничего, сердито повернулась и ушла. Я понимала, отчего она сердилась. И… не понимала. Не знала тогда одного нюанса, важного и неожиданного.

Никитоса освободили от занятий на неделю, потому что сотрясение мозга все-таки заподозрили. Но сидеть дома ему было абсолютно невыносимо. День я не ходила на работу, день он просидел с бабушкой, матерью Игоряши, а потом взмолился:

– Мам, ну пожа-а-алуйста! Хочешь, я буду вообще молчать! Всегда! Ну можно, я завтра пойду в школу?

– Вот чудак-человек! – удивилась я. – Да что тебе там делать? Спи себе до одиннадцати, потом вставай, тебя бабушка покормит…

– Он ее не любит, – вмешалась Настька. – Она телевизор так громко включила, что у Никитоса все уши заложило. Никитос орал-орал, а она его не слышала. Потому что она глухая!

– Настя, ты что, с ума сошла? Какая Наталия Викторовна глухая?

– Да, глухая, – повторила Настька. – И Никитоса не любит, называет Башмушбеком или Барбумбеком, как-то так, неприлично.

– Бумбарашем, может быть?

– Нет.

– Басурманом, что ли?

Она кивнула, взглянула на меня с видом очень взрослой самостоятельной девочки и протянула Никитосу хлеб с маслом и толстенным куском рыбы:

– Ешь, тебе нужен витамин… Я забыла какой, но без него не срастутся кости.

– «А». Витамин А нужен. И еще D, а он только на солнце усваивается. Так что Никитосу нужно есть и гулять.

– Ага, и еще ходить в школу, – подтвердил Никитос, откусывая огромный кусок хлеба.

– Не ешь с набитым ртом! – сказала Настька и поправила ему волосы под повязкой. – Не болит голова?

– Не-а! Здоровье в порядке – спасибо зарядке! – ответил Никитос и тут же подавился. Настька вскочила и стала изо всей силы стучать его по спине.

Я смотрела на Настьку, как она быстро, за пару дней, освоила роль старшей сестры при раненом брате. На самом деле Никитос старше на пятнадцать минут. Он и сильнее, и здоровее, и главнее. Но сейчас…

– Хорошо. Я пущу тебя в школу с одним условием. И смотри, если ты его нарушишь, будешь сидеть на домашнем обучении, пока не снимут гипс. Хорошо еще, что только одна рука у тебя пострадала, и та левая.

– Ага, правой можно… – Никитос взмахнул рукой, показывая, как он будет драться одной правой, и осекся.

– Условие послушай сначала, Джеки Чан хренов!

– «Хрен» неприлично говорить, мам, – тихо заметила Настька.

– Да, извини. Ты права. Так вот. Условие такое. Ты идешь в школу под присмотром Насти и во всем ее слушаешься. Понятно?

– Не-е… – категорически замотал головой Никитос. – Так не получится!

– Ну нет так нет. Сиди дома, пока не снимут гипс.

– Мы так не договаривались! Врач сказал – неделю!

– А я с тобой, Никита, не договаривалась, что ты будешь драться так, что тебе поставят гипс на сломанные кости! И пять швов на башку наложат!

Я была несправедлива к Никитосу. Его избили три мальчика, которые старше его на год. В этом возрасте разница имеет большое значение. Они тяжелее, выше, у них удар сильнее. И их было трое. Но задирался-то он! По крайней мере, мог задраться. Я своего сына знаю.

– И хамский тон поумерьте-ка, оба!

Дети притихли, переглядываясь. Никитос стал усиленно жевать рыбу, а Настька выковыривала кости и подкладывала ему кусочки, совсем как я обычно делаю им двоим.

– Сама ешь тоже, мать Тереза!

Настька доброжелательно кивнула, тут же запихнула за щеку огромный кусок рыбы – авось само рассосется – и стала снова разбирать кости для Никитоса, который давится рыбой всегда, есть там кости или нет. Мне кажется – из принципа. Он рыбу ненавидит, а я заставляю. Раз аллергии нет, значит, полезную рыбу, от которой японцы живут дольше всех на Земле, надо есть два раза в неделю хотя бы!

– Вкусно? – спросила его Настька, по-прежнему держа свой кусок за щекой.

– Бэ-э-э! – ответил Никитос.

Настька тихо засмеялась. Двойняшки, на одной волне, им тепло рядом друг с другом. Хорошо бы так было всегда, даже когда вырастут. Вот мы с Андрюшкой не двойняшки, а нам тепло рядом. Пожалуй, ни с кем мне не было так тепло. Родители были вдвоем, с мужем Павликом я толком и не успела понять за полгода после свадьбы – половинки мы или нет, тепло нам вместе или прохладно, а со вторым мужем, как известно, у меня вообще не заладилось. С подружками бывает тепло. Но я себя ограничиваю. Знаю, что это такое – предательство лучшей подружки. После можно помириться, но больше приближаться так близко, как раньше, ни к той, ни к следующей не будешь. Что же касается Игоряши, я бы, может, и записала его в лучшие подружки – да он против. А так бы он по всем параметрам подошел – верный, если капризничает, то быстро отходит и кается, мною восхищается, всегда на моей стороне. Еще и отец моих детей! Чем не подружка?

– Анна Леонидовна! – заглянула ко мне в самом начале пятого урока завуч. – Вас предупредили? После седьмого урока педсовет.

– Хорошо…

Я не совсем была готова, что работа – полное ограничение моей свободы. Ведь у меня трудовой день сегодня кончается в четырнадцать двадцать. И я хотела с детьми отпраздновать начало каникул, сходить куда-то поесть, а потом – на спектакль в молодежный театр. Им еще рановато, конечно, ходить на вечерние спектакли. А это специальный спектакль – в пять. Вроде и не совсем вечерний, но и не утренник. Замечательная пьеса о судьбе слепоглухонемой девочки, которая не просто научилась писать и читать, а стала ученым и писателем. Я хотела бы, чтобы мои дети начали задумываться о чем-то серьезном, особенно постоянно находящийся в состоянии взрыва Никитос.

Я смотрела на учеников, сидящих сейчас передо мной. Седьмой «А». Это, пожалуй, самый нормальный класс из всех мне доставшихся. Несколько сильных девочек, много крепких хорошистов, два обормота, не пользующихся авторитетом, в отличие, скажем, от хамского, но образованного Тамарина из 8 «В», один мальчик, который постоянно что-то изучает в планшете, не поднимая головы. Сегодня появился ученик, которого я еще не видела. Крупный, на вид ленивый парень лег еще в конце перемены на парту всем телом и так и лежал, не обращая ни на кого внимания. Не взял ручку, не открыл ни учебник, ни планшет.